Всеволод Иванов - В круге света

Пифия – жрица-прорицательница в Древней Греции. Вещала, надышавшись ядовитых испарений. У нас в институте пифии не практикуют. Очень много курят и занимаются общей теорией предсказаний.

Рамапитек – по современным представлениям, непосредственный предшественник питекантропа на эволюционной лестнице.

Сэгюр Ришар – герой фантастической повести «Загадка Ришара Сэгюра», открывший способ объемной фотографии.

Таксидермист – чучельник, набивщик чучел. Я порекомендовал авторам это редкое слово, потому что К. Х. Хунта приходит в ярость, когда его называют просто чучельником.

Терция – одна шестидесятая часть секунды.

Триба – здесь: племя. Решительно не понимаю, зачем издателям Книги Судеб понадобилось называть племя рамапитеков трибой.

« Упанишады » – древнеиндийские комментарии к четырем священным книгам.

Упырь – кровососущий мертвец народных сказок. Не бывает. В действительности упыри ( вурдалаки, вампиры ) – это маги, вставшие по тем или иным причинам на путь абстрактного зла. Исконное средство против них – осиновый кол и пули, отлитые из самородного серебра. В тексте слово «упырь» употребляется везде в переносном смысле.

Фантом – призрак, привидение. По современным представлениям – сгусток некробиотической информации. Фантомы вызывают суеверный ужас, хотя совершенно безобидны. В институте их используют для уточнения исторической правды, хотя юридически считаться очевидцами они не могут.

А. Привалов

Пусть не покажется читателю странным, но послесловие к этому тому я начну с небольшого предисловия. Мы часто забываем безусловную истину: каждый писатель — писатель только по отношению к тому, что он делает сам. По отношению же к любой работе любого из коллег — он только и только читатель, как и все прочие. И его точка зрения (в данном случае моя) на то или иное произведение, шире — литературное направление — прежде всего законно субъективна и равноправна с любой другой читательской точкой зрения, даже если они категорически разнятся. Я говорю это не только и не столько для того, чтобы констатировать понятный в общем–то факт, а для того, чтобы пояснить, почему я не стал бы писать предисловие к этому сборнику. Предлагать свою точку зрения читателю на то, что он еще не прочел, пояснять ему то, что он спокойно поймет и без меня, высказывать суждения, которые самим фактом предварения обретают указующий смысл — другими словами, навязывать свою точку зрения, да еще заранее, было бы просто несправедливо.

Картина резко меняется в случае, когда речь идет о послесловии. Книга вами прочитана, у вас сложилось впечатление и отношение, вы вольны их высказать, вольны выслушать и согласиться или не согласиться с точкой зрения, впечатлением и отношением другого читателя — в данном случае с моими. Я же вправе, как и любой читатель, высказать свою точку зрения, не претендуя на безоговорочное ее принятие, поскольку, в отличие от предисловия, разговор идет на равных.

Итак, перед нами сборник фантастики 60–х годов. Некоторая условность такой характеристики очевидна: литературный процесс — явление непрерывное, и попытка расчленить его на какие–то хронологически выделенные отрезки чаще всего неразумна из–за присущего ей произвола. Однако в нашем случае хронологические границы при всей их условности не только удачны, но и справедливы, ибо это не формально отсеченный отрезок литературного процесса, а важный его этап, пришедшийся на эти годы, — этап, имеющий начало и продолжение, и, может быть, этап не просто важный, а значительнейший. Читатель, знакомый с историей развития советской фантастики, надеюсь, согласится со мной. Но тем не менее взглянуть на состояние этого жанра с высоты 80–х годов необходимо, ибо только так можно понять корни и успехов, и неуспехов нашей фантастики, увидеть всю сложность этого явления, которое еще, увы, совсем недавно (и не без оснований) считалось литературой второго сорта.

Если вы попытаетесь перечислить всех писателей, работающих сегодня в жанре фантастики, вряд ли вам это удастся. Но если вы попробуете сделать то же самое, взяв период в четыре десятилетия, предшествовавшие «времени» сборника, то сделать это будет проще простого. Давайте попробуем: Богданов — 20–е годы, Алексей Толстой — примерно тогда же, Грин — то же. Дальше — Беляев, Казанцев, Томан, Немцов… Можно вспомнить еще несколько имен, но это уж если очень постараться.

Книги Алексея Толстого и Александра Грина вошли в сокровищницу советской литературы, не только фантастики. Однако эта книги (как это ни печально) сыграли и совершенно неожиданную роль: в те суровые, напряженные годы и «Аэлита», и, конечно, любая повесть Грина воспринимались не только как фантазия, а как фантазия беспочвенная, оторванная от действительности, где–то совсем близкая к развлекательной литературе, которая в свою очередь чаще всего ассоциировалась просто с бульварной. Следствия были весьма печальны — такое восприятие, однажды возобладав, превратилось в стойкое отношение к жанру…

Мы сейчас много говорим о потоке «серой» литературы, заполонившей в минувшие десятилетия книжные полки и прилавки. Факт крайне беспокойный, ибо его следствие — снижение читательских критериев и, в конечном счете, безусловный ущерб культуре человека и народа. Тот же процесс захватил и разряд литературы, который до недавнего времени и жанром считался весьма неохотно — фантастическая и приключенческая литература. К 60–м годам поток псевдофантастики не только сформировался, но и приобрел популярность, объяснение которой — на безрыбье и рак — рыба.

Главные признаки сочинений, составлявших почти стопроцентно этот поток: минимум фантастики, крайняя примитивность и ходульность героев, сюжетов, мотивов и умение мгновенно откликаться и использовать конъюнктуру. Один только пример, возможно, знакомый читателям постарше — роман «Семь цветов радуги». Столь многозначительное название принадлежало сочинению об… искусственном орошении в колхозах! «Смелость научного предвидения» автора станет особенно впечатляющей, если сказать, что к этому времени искусственное орошение в нашем сельском хозяйстве уже применялось…

Все это не было случайным. Отношение к жанру, возникшее еще в предвоенные годы, сформировало, повторяю, превратное представление о фантастике как о литературе второго сорта. Это имело два следствия: резкое снижение требовательности к сочинениям фантастико–приключенческой тематики и моментальный отклик на это обстоятельство поставщиков штампованной халтуры, обряженной в фантастико–приключенческие одежки. Возник заколдованный круг: литературные поделки укрепляли представление о второсортности жанра, снижали до минимума художественные критерии и тем самым создавали поле для поточного производства все новых и новых поделок.