Борис Пшеничный - Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

— Доктор, тот, в Башне, может чувствовать?

Яма была засыпана, и новой пока не предвиделось. Однако вопрос поставлен неумело, небрежно. Не похоже, чтобы его долго обдумывали. Видимо, не это главное, не с тем он пришел.

— Все живое чувствует, а Он — живой организм. — Доктор следил за выражением лица Марио. Достаточно ли такого объяснения? Пожалуй, маловато. — Его вырастили из человеческого зародыша. Прервали у женщины беременность, извлекли эмбрион и потом в искусственной среде растили только ту часть, которая становится мозгом. — Теперь, кажется, достаточно.

— Я слышал, когда человеку делают операцию на мозге, он ничего не чувствует. А у Него?

— Вы имеете в виду болевые ощущения?

— Да. Ему можно сделать больно?

Странная постановка вопроса, странный интерес.

— Признаться, не задумывался. — И тут доктор не очень кривил душой. — Он никогда не жаловался на какие-то боли или недомогания. Меня больше занимает другое — Его психическое состояние… Простите, может, включить свет?

Марио было все равно, его устраивал и полумрак, но раз тот считает… Доктор зажег люстру, вернулся к столу и выключил настольную лампу. Стало светлее, но не уютнее.

— Человеку можно причинить боль не только физически, скажем, ударив или уколов. А оскорбление, обида, унижение, предательство? Говорим же мы: душевная травма, душа болит… В Башне живет личность, уникальная личность, и никто не знает, что ее волнует и беспокоит. Мне кажется порой, что мы перед Ним мелкие, ничтожные людишки и просто не в состоянии Его понять… Но вы, кажется, спрашивали о другом?

— Мне это тоже интересно. Говорите, из зародыша? И есть женщина, которая как бы его мать?

Все-таки трудно уловить ход мысли этого странного новосела Нью-Беверли, жаль, что не успел к нему как следует присмотреться. Что это он опять полез в правый карман?

— Эту женщину вы увидите; возможно, скоро. Временами она объявляется в Нью-Беверли.

Снова провал. Разговор оборвался. Закончен или еще не начинался? А почему, собственно, нужно чего-то ждать? Зашел человек наведать, показаться. Виделись только утром, за столом. Обедали порознь, ужинали каждый у себя. Так что вполне естественно заскочить перед сном, переброситься несколькими словами. Не совсем чужие, живут под одной крышей — стоит лишь пройти по коридору. И не скажешь, что визит такой уж праздный. Вопросы со значением. Не о погоде, не о вчерашних снах, не о Полковнике, наконец, которому мыли-перемыли все косточки, — неизменная мишень острот и пересудов… А рука все еще в кармане. Ему же неудобно так сидеть, локоть почти вывернут.

— Доктор, я никогда не был у врача.

— Мне передали.

— И ничего такого не замечал.

— Самому такие вещи незаметны.

— И никто, поверьте, мне раньше не говорил. Вот только здесь.

— Тоже не замечали. И потом… люди деликатны.

— А вы?

— У медиков профессиональный взгляд.

— Так вы считаете, что…

— Я ничего пока не считаю, и мне нечего вам сказать.

— Но я же вижу… вы присматриваетесь.

— Такая у меня профессия.

— А если вдруг?

— Там будет видно.

— Что тогда со мной?

— Я не решаю. Во всяком случае, мой долг — сообщить. Все, что касается Башни, слишком серьезно. Никто и ни в чем рисковать не может, не имеет права. Вы тоже это знаете.

— Но почему, какой я дал повод?

Блеф все это, выдумки, меня не в чем подозревать. Слишком смахивает на шантаж. Может, я угадал — шантаж? Кому-то надо, чтобы я был такой или чтобы все думали, что я такой.

— Хотите сказать, что и я?! — Лицо Эгона пошло пятнами.

— Нет, Доктор, извините, я не хотел вас обидеть. Но что мне остается думать?… Так вы ничего мне не скажете? — Марио встал, собираясь уходить. Он так и не вынул руку из кармана.

— А что вы желали бы от меня услышать? — Эгон, назвавшись медиком, не мог позволить себе обидеться или рассердиться. Он и так уже переступил границу. — Если желаете знать, я ждал вашего прихода. Да, ждал, простите за откровенность, только надеялся, что вы придете и скажете: помогите. Тогда бы я знал, что делать и что сказать. Но вы пришли и говорите: отвяжитесь. Так что я могу вам сказать?

Марио, наконец, вытащил руку из кармана. На ладони заиграли самоцветы. Протянул Доктору.

— Все держал, боялся забыть.

— Что это, зажигалка? — Эгон поднес ее к глазам. — Славная вещь, похоже — коллекционная.

— Нравится? Был сегодня на выставке, оказался, представьте, десятитысячным. Памятный сувенир от дирекции.

— Что-то уж щедро…

— Я вот тоже так думаю. Оставьте у себя, Доктор, она мне ни к чему. Считайте, что это гонорар за мой визит. Я тут наговорил вам… И все же не думайте, что я… пациент.

Покачиваясь в кресле-качалке, он поджидал ее за хрупким переносным столиком, таким крохотным, что если двое вплотную сядут — встретятся носами. Еще одно кресло напротив, и тоже качается — он задевает его ногой. Кому-то приглянулась площадка между двумя вековыми кедрами, и этот кто-то не поленился перетащить сюда и стол и кресла, а потом они так и прижились здесь, будто сами выросли под деревьями, как грибы. Место, надо отдать должное, удобное, особенно для тихих бесед — вроде бы открытое, на виду, но и уединенное, аллея проходит стороной. Издали заметив, что беседка занята, никто не подойдет. И ждать здесь удобно, полный обзор. Стоит ей показаться, он успеет выйти навстречу.

О встрече они не договаривались. Марио знал, когда примерно она покидает лабораторию, знал, что после работы сразу же идет к себе, чтобы отлежаться, отдышаться и вообще приобрести, как она сама говорила, женский вид, и тут, на пути к коттеджу, он ее и перехватит.

Так получалось, что те немногие встречи, когда они были вдвоем, проходили в парке. Вот с Жаном и Эгоном — то в кабинете, то в лаборатории, словом, в помещении, а с Сьюзен — в парке. Они как бы остерегались оставаться одни в четырех стенах. Он так и не был еще в ее комнатах, не видел, чем она окружила себя, как держалась в домашней обстановке, и, наверное, поэтому представлялась ему если не загадочной, то, во всяком случае, не совсем понятной, неуловимой, будила воображение, заставляла вспоминать, и думал он о ней чаще, чем о ком-либо другом. Ее отношение к нему сбивало с толку. Подкупающе приветлива, дружелюбна — и вдруг высокомерие, почти враждебность. Открытость и настороженность, доверие и подозрительность, а то бесконечная печаль в глазах, словно жалела его: бедный Марио! Но знал он ее и насмешливо-веселой, даже игривой, и тогда он чувствовал себя особенно легко и непринужденно…

Качались кресла, качались деревья и небо. Потрескивали, ломаясь, сухие ветки. Неслышно осыпались побуревшие иглы кедры сбрасывали старую хвою… Середина августа, до осени вроде бы далеко. А когда хвоя должна осыпаться? Может, круглый год? Состарится, отживет свое — и вниз, в землю. Как люди, не зная сезонов.