Хюберт Лампо - Дорога воспоминаний. Сборник научно-фантастических произведений

— Уж не хочешь ли ты сказать, что в твоём преображении есть доля моей вины, что…

— Что поэтому я ушёл от мира? Да нет же. Своё решение я принял лет десять спустя. Хотя вполне возможно, что возвращение к религии предков произошло во мне не без влияния старой Европы. После принятия послушничества у траппистов в Небраске я попросил отослать меня сюда, в Вестерхаут.

— И давно ты здесь?

— Около пяти лет.

— Почему же ты не уведомил меня?

— Это противоречит уставу.

Всё ещё не придя в себя от удивления, я внимательно разглядывал его. В этом монахе в грубошёрстной рясе, казалось, не было и следа от прежнего красавца офицера, любившего блеснуть выправкой и щегольским мундиром. Но меня не оставляло чувство, что тут что-то неладно. Я сказал:

— Я в этих вещах мало разбираюсь, Джимми. А потому никак не могу понять… Чтобы такой человек, как ты, очутился на другом конце света, погребённым в тиши монастыря?! Что ты мог натворить, чтобы так далеко зайти?

Мне стало неловко от своего вопроса, и я с облегчением услышал его ответ. Говорил он спокойно, без малейшего волнения.

— Я обратился к тому, чем собирался заняться ещё до войны. Отец мой, имея кое-какие связи в правительстве, внёс за меня солидную сумму, благодаря чему я смог осуществить свою юношескую мечту — отправиться на раскопки древней доколумбовой цивилизации в Гватемале…

Мы замолчали и некоторое время следили за февральским солнцем, которое с невероятной быстротой садилось за сосновым лесом. Я поёжился от холода и поднял воротник пальто. Джимми O'Xapa — я всё ещё не мог называть его отцом Кристианом — предложил мне пройти в библиотеку. Там было очень тепло. Книги в старинных переплётах действовали на меня успокаивающе, что не могло не отразиться на задушевности нашей беседы. Там я и услышал рассказ, который попытаюсь передать как можно более точно.

Приблизительно за месяц до Пирл-Харбора я получил степень доктора археологии. В своей диссертации я резко критиковал методы, применявшиеся тогда при изучении древних цивилизаций Центральной и Южной Америки. Через неделю после объявления войны меня призвали в действующую армию. Я стал лётчиком и летал пилотом на бомбардировщике. За несколько дней до высадки в Нормандии мой самолёт был обстрелян и загорелся. Однако, к собственному удивлению, мне удалось дотянуть до нашей базы в Кенте и посадить свой ящик. Нервное потрясение дало основание врачебной комиссии больше не допускать меня до полётов. Но по выздоровлении меня не демобилизовали, а послали руководить спецгруппой по розыску награбленных и запрятанных немцами произведений искусства. В конце 1945 года, уволившись из армии, я занялся научно-педагогической работой в одном из американских университетов. Мне даже сулили в самом ближайшем будущем профессуру на факультете археологии. Наконец-то я мог пополнить свои знания, опубликовал тезисы докторской диссертации, правда, кое-кто из моих коллег советовал мне этого не делать.

— А почему? — заинтересовался я.

— Да, это целая история. В определённых научных кругах меня, если хочешь знать, считали шутником и авантюристом.

— На каком основании?

— В известной мере это понятно… Дело в том, что даже в наше время археологические исследования в Мексике и Южной Америке ещё пребывают в пелёнках.

— Я рад, Джимми, что наши взгляды сходятся! — оживлённо перебил его я. — Я всегда считал, что мы в долгу перед девятнадцатым веком.

— Полностью с тобой согласен, Марк… Археология достигла высот в Средиземноморье и на Ближнем Востоке. А потом экспедиции Стефенса и Катервуда пролили свет на древние цивилизации индейцев. У археологов от этих открытий голова пошла кругом. Но установить какие-либо ассоциативные связи они не смогли. Ни одного камня, подобного Розеттскому, ни одной глиняной таблички, ничего похожего на Гомера или даже Гильгамеша. Вместо этого появляются всякие бредовые гипотезы…

— Вот-вот… Воображаемый мост, перекинутый к Евроафриканскому континенту, всё вновь и вновь всплывающие фантазии насчёт разных атлантид…

— В конце концов Эдуард Селер решил схватить быка за рога. С присущей ему типично немецкой методикой, которую отличают научная строгость и жёсткость, он вознёс свою теорию на столь неприступную высоту, что все решили, будто она непогрешима.

— Короче говоря, он стал для Америки своим Шлиманом.

— Что ты говоришь, Марк! Это чистейший вздор. Но я тебя понимаю. Мы теперь воспринимаем Шлимана не без доли иронии. Но какое, в сущности, имеет значение, что первую попавшуюся ему на глаза гробницу в Микенах он принял за погребение Агамемнона и что его Троя вовсе не Троя Гомера?

— Ты прав. Он потряс весь мир. Такого рода ошибка дилетанта больше содействует прогрессу археологии, чем книжная учёность и университетская схоластика всех его предшественников, — с воодушевлением подхватил я.

— Да, тут что-то есть. Америка не обрела своего Шлимана. Селер был, конечно, человеком недюжинным, но лишённым дара воображения, а именно это и отличает гения от посредственности., Он был одержим фактами и только фактами, но из-за леса не видел деревьев. Ну так вот, я в своих тезисах исходил из того, что археология, занимающаяся доколумбовой Америкой, полностью обанкротилась. Она оказалась не в состоянии даже проложить мост к собственной истории. Разве были предприняты сколько-нибудь серьёзные исследования по поводу происхождения бога Кетцалькоатля, которого древние изображали как белого человека, приплывшего с запада на таинственном корабле? И потом ещё эта бредовая путаница с хронологией. Культуру Юкатана и Тиауанако отнесли к одному Периоду — от тысячного года до позорного похода Кортеса.

— Да это просто чепуха.

— Вот именно. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне. И в отличие от учёного из «Затерянного мира» Конан Дойля, который в подкрепление фактам продемонстрировал авторитетным специалистам выращенного из яйца живого птеродактиля, я не располагал своим «птеродактилем». Так что два года я топтался на месте, пока в 1949 году у меня не появилась надежда.

— Господи, уж не в виде ли метода радиоуглеродного датирования?

— Его самого. Как-то раз утром, раскрыв свежий номер журнала, я увидел статью Либби о его методе и тут же вылетел в Чикаго. Столь молниеносная реакции расположила учёного, и он пообещал мне всякий присланный ему образец органики сопоставлять по времени с другими находками. Для меня настал решающий момент… Конечно, наша экспедиция представляла собой довольно жалкое зрелище. Помимо меня в ней приняли участие моя ассистентка Мэри Кроуфорд, геолог Спрингфилд, врач Джонсон, давно сменивший стетоскоп на лопату археолога, и ещё два студента Херберт Коле и Доналд Паркинсон.