Юлия Зонис - Вольсингам и душа леса

– Не собираетесь ли вы оплатить своим рисунком счет? – язвительно поинтересовался Гроссмейстер, отвлекаясь от мрачных мыслей.

Вольсингам поднял на него бледные глаза, некоторое время бессловесно пялился, а потом снизошел до ответа:

– Нет. Просто люблю большие сиськи.

Полицейский едва удержался от того, чтобы плюнуть в стопку живописца. Харп между тем обиженно замолчал и припал к своему пиву.

– Так вы говорили, уважаемый Харп… – обернулся к нему Гроссмейстер.

– Да. Я говорил. Говорил, пока вы не перебили меня своими бессмысленными замечаниями и я не утратил мысль.

– Прошу вас, восстановите мысль. Эй, хозяйка, еще пива!

И герр Харп, несомненно, восстановил бы мысль, если бы на деревянные подмостки у стойки не вылез худосочный подросток в небесно-голубом камзоле и не проорал неожиданным для такого задохлика басом:

– Уважаемая публика! Труппа мейстера Виттера имеет честь представить вам новейшую нашу постановку, посвященную вашему прекрасному, удивительному и гостеприимному Городу – «Игру о Жене Герцога, Лознице».

Челюсть Харпа отвисла, да и Гроссмейстер с трудом сдержал изумленный возглас. Лишь Вольсингам продолжал невозмутимо поглощать водку, вполглаза глядя на сцену. На сцене же происходило нечто весьма интересное.

Причина удивления публики заключалась отнюдь не в том, что труппа мейстера Виттера пожелала выступить в харчевне «Хмельная чурка». Обычно они разыгрывали представления на центральной площади перед собором, но сегодня на улице хлестал проливной дождь, так что смена площадки была более чем логична. Господин Либуш за пять грошей позволял актерам лицедейничать либо во дворе под навесом, либо же внутри, если большого наплыва публики не ожидалось. В самой труппе тоже не было ничего непривычного: они прибыли в город месяц назад и, с милостивого разрешения герцога, остались на зиму. Дело было в самой игре. Обычный их репертуар составляли известные сцены из жизни святого Сомы и его борьбы с Нечестивыми Лесами, такие как «Святой Сома и Лукоморный Дуб», «Святой Сома побарывает Древниров», «Святой Сома и Немертвый Лось» и даже «Преосуществление святого Сомы». Эти пьески, еще пятнадцать лет назад популярные в столице, при новом архипротекторе вышли из моды, так что пришлось актерам искать удачи в провинциях.

Однако игра о жителях города, более того – о герцоге, или даже, точней, о герцогской спальне? Грюндебарты никогда не славились кротким нравом и были не из тех, кто готов посмеяться над собой. Еще при папаше нынешнего герцога наглых фигляров за такое представление повесили бы на городской стене.

– Что и требовалось доказать, – ядовито прошипел Харп, грохнув о стол пивной кружкой. – Полюбуйтесь. Это, кажется, называется у нас «смягчением нравов»? Монахи настолько прожужжали уши герцогу смирением, что, готов поспорить, он даже не прикажет высечь этих похабников.

– Хм-хм, – сказал Гроссмейстер, потому что ничего умнее пока не придумал.

Вольсингам просто перевернул страницу в блокноте, явно намереваясь делать наброски по ходу представления.

Для начала на сцене показался герцог – сам мейстер Виттер, облаченный в багровый камзол, высокие охотничьи сапоги и с подвязанной бородой из выкрашенного зеленкой мочала. Судя по подпрыгивающим движениям мейстера, он изображал скачущего по лесу всадника. На другом конце сцены лицедеи подвесили тряпку, аляповато расписанную ветвями и листьями. Тряпка исполняла обязанности декорации, а кроме того, за ней переодевались актеры.

Герцог-Виттер прекратил свои скачки и остановился, потому что из-за тряпки навстречу ему вышел белый олень. Это был весьма условный олень: двуногий, облаченный в простыню, с нарисованной углем мордой и рогами, сделанными из грубой проволоки.

К самому краю подмостков выступил рассказчик – еще один актер труппы, могучий краснолицый мужчина со странными именем Киря. Киря этот пил так много, что играть уже не мог, потому что зачастую путался в собственных ногах. Зато он обладал звучным голосом и никогда не путался в тексте.

Герра Гроссмейстера поразили некие звуки, отвлекшие его от представления. Звуки напоминали сдавленное кудахтанье. Обернувшись, сыскарь в первую очередь увидел много внимательных бледных лиц, глядевших на сцену, и лишь во вторую обратил внимание на Вольсингама. Плечи художника тряслись, а звуки оказались с трудом сдерживаемым смехом.

– Что вас так развеселило? – прошипел полицейский.

Вольсингам взглянул на него, по-прежнему посмеиваясь.

– Зря герр Харп так возмущался. Эта пьеса – сама невинность. Я слышал, что герцог погнался не за оленем, а за сочной молоденькой навкой, и уязвить ее собирался совсем не стрелой…

– Слышали от кого?

Художник не ответил.

Когда Гроссмейстер вновь обернулся к актерам, сцена уже успела смениться. Олень куда-то делся, а на тряпке вместо леса теперь была изображена кривобокая развалюха. Рядом с тряпкой стоял Штырь, третий актер труппы. Штырь, вероятно, получил свое имя благодаря необычному росту и телосложению. Был он очень высок и очень тощ. Сейчас вдобавок его украшали импровизированные ветки из той же проволоки с зелеными тряпичными листьями. На ветках висело несколько вполне натуральных яблок, из чего проницательный сыскарь сделал вывод, что Штырь изображает стройную яблоньку.

Герцог-Виттер подскакал к яблоньке (оказавшись Штырю по плечо) и протянул руку к наливному яблочку. Киря немедленно провыл:

Однако герцог не прислушался и яблочко сорвал. Дерево-Штырь немедленно обхватило его костлявыми, но цепкими руками и прижало к стволу, то есть груди.

Герцог очень реалистично охал и корчился в объятия дерева. Тут из-за занавески, то есть из распахнувшейся двери хижины, выступил самый старший из лицедеев, хромой Смарк. Правда, был на нем девичий сарафанчик, на голове коса из мочала, а оба глаза замазаны чем-то белым, зато на лбу нарисовано круглое и нежно-голубое око. И без того уродливый Смарк в таком виде казался еще гаже. Вихляя бедрами, он подошел к яблоньке с герцогом. Киря пояснил: