Блейк Крауч - Темная материя

© Перевод на русский язык, С.Н. Самуйлов, 2016

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство Э», 2017

Люблю четверговые вечера.

Есть в них что-то вневременное.

Такая у нас традиция – семейный вечер, только мы втроем.

Мой сын Чарли сидит за столом, рисует что-то в альбоме. Ему почти пятнадцать. Вырос за лето на два дюйма и уже почти догнал меня.

Я отворачиваюсь от лука, который режу на разделочной доске.

– Можно посмотреть?

Сын поднимает альбом, показывает горный хребет – нечто инопланетное.

– Мне нравится, – говорю я. – Просто так или…

– Домашнее задание. Завтра сдавать.

– Что ж, трудись, мистер В-Последнюю-Минуту.

Довольный и чуточку пьяный, я стою у себя на кухне и даже не подозреваю, что этот сегодняшний вечер – конец всего. Всего, что я знаю, всего, что люблю.

Никто не скажет, что скоро все изменится, что тебя лишат всего-всего. Никакой системы предупреждения о приближающейся опасности нет, как нет ни малейшего указания на то, что ты уже стоишь над пропастью. Может быть, именно поэтому трагедия так трагична. Дело не в том, что случается, а в том, как это случается: удар настигает внезапно, когда ты совсем его не ждешь. Ни увернуться, ни собраться уже не успеваешь.

Светодиодные светильники отражаются на поверхности вина в бокале, и в глазах начинает пощипывать от лука. На старенькой вертушке в кабинете крутится пластинка Телониуса Монка. Аналоговые записи можно слушать бесконечно – в них есть некая сочность звучания, особенно эти щелчки между треками. В кабинете у меня груды редких виниловых дисков, и я постоянно говорю себе, что однажды возьмусь за них и приведу все в порядок.

Моя жена Дэниела сидит на «кухонном островке». В одной руке у нее почти пустой бокал, в другой – телефон. Почувствовав мой взгляд, она улыбается и, не отрывая глаз от экрана, говорит:

– Знаю, знаю. Я нарушаю главное правило семейного вечера.

– Что-то важное? – спрашиваю я.

Дэниела смотрит на меня темными испанскими глазами.

– Ничего.

Я подхожу к ней, мягко забираю телефон и кладу его на столешницу.

– Могла бы приготовить пасту.

– Предпочитаю смотреть, как готовишь ты.

– Вот как? Тебя это заводит, да? – понизив голос, спрашиваю я.

– Не-а. Мне просто больше нравится выпивать и бездельничать.

Ее дыхание отдает сладким запахом вина. На губах она держит улыбку, с архитектурной точки зрения совершенно невозможную. Улыбку, которая до сих пор действует на меня убийственно.

Я допиваю последние капли.

– Откроем еще бутылочку?

– Было бы глупо не открыть.

Пока я вожусь с пробкой, Дэниела забирает свой телефон и показывает мне дисплей.

– Читала в «Чикаго мэгэзин» рецензию на шоу Марши Альтман.

– И как? Благожелательная?

– Да. Практически любовное письмо.

– Она молодец.

– Я всегда думала…

Супруга обрывает предложение, не доведя его до конца, но я знаю, куда ее потянуло. Пятнадцать лет назад, еще до знакомства со мной, Дэниела делала первые шаги и подавала надежды на артистической сцене Чикаго. У нее была студия в Бактауне, она показывала свои работы в полудюжине галерей и готовилась к сольной выставке в Нью-Йорке.

Потом вмешалась жизнь. Я. Чарли. Тяжелая послеродовая депрессия.

Крушение планов.

Сейчас Дэниела дает частные уроки живописи школьникам.

– Не то чтобы я не рада за нее. То есть да, она умница, талант, и она все это заслужила.

– Послушай, – говорю я, – если тебе станет лучше, Райан Холдер только что получил премию Павиа.

– А что это такое?

– Междисциплинарная награда, которую дают за высокие достижения в биологических и физических науках. Райана отметили за работы в области нейробиологии.

– Премия большая?

– Миллион долларов. Признание. Широкие возможности для получения грантов.

– Повышение по службе?

– Истинная ценность награды именно в этом. Он пригласил меня сегодня отметить это дело неформальным образом в узком кругу, но я отказался.

– Почему?

– Потому что сегодня наш вечер.

– Тебе надо сходить.

– Не пойду.

Дэниела поднимает свой пустой бокал.

– То есть ты хочешь сказать, что у нас с тобой есть веская причина напиться?

Я целую ее и щедро наливаю нам обоим из только что открытой бутылки.

– Эту премию мог бы получить ты, – говорит Дэниела.

– А ты могла бы владеть художественной сценой этого города.

– Зато у нас есть это. – Жена делает широкий жест, включающий в себя обширное пространство нашего городского особняка; его я купил еще до встречи с ней на деньги, полученные по наследству. – И это… – Она кивает в сторону Чарли, который полностью поглощен работой. Своей сосредоточенностью наш сын напоминает Дэниелу, когда та с головой уходит в живопись.

Странная это штука – быть родителем подростка. Одно дело – растить ребенка, и совсем другое, когда за умным советом обращается человек, стоящий на пороге взрослости. У меня такое чувство, что дать-то особо и нечего. Подозреваю, есть отцы, которые видят мир в определенном ракурсе, четко и ясно, и они всегда знают, что говорить сыновьям и дочерям. Но я не из их числа. Чем старше становится мой ребенок, тем меньше я понимаю. Я люблю сына. Он для меня – все. И при этом мне трудно избавиться от чувства, что я каким-то образом подвожу его. Отправляю в суровый и жестокий мир всего лишь с крохами моих довольно неопределенных убеждений.

Я подхожу к шкафчику возле раковины, открываю его и начинаю искать коробку с феттуччине.

Дэниела поворачивается к Чарли:

– Твой папа мог бы получить Нобелевскую премию.

Я смеюсь.

– Это, пожалуй, преувеличение.

– Чарли, не верь, – возражает жена. – Он – гений.

– Ты милая, – говорю я. – И немножко пьяная.

– Ты сам знаешь, что это правда. Наука шагнула не так далеко вперед, потому что ты любишь свою семью.

Я только улыбаюсь. Когда Дэниела выпивает, случаются три вещи: у нее начинает проскакивать родной акцент, она становится агрессивно доброй и у нее появляется склонность к преувеличению.

– Твой отец сказал мне однажды ночью – никогда этого не забуду! – что чисто научное исследование требует полного самоотречения. Он сказал… – На какое-то мгновение – и к моему удивлению – эмоции у супруги берут верх. Глаза ее затуманиваются, и она качает головой, что делает всегда перед тем, как расплакаться. Но в последний момент Дэниела все же справляется с собой и продолжает: – Он сказал: «На смертном одре хочу вспоминать тебя, а не холодную, стерильную лабораторию».