Глеб Селезнев - Дорогами мойры

Хотя когда произошло это начало? С переездом в город? Со смертью приёмного отца? Или же с самыми первыми его попытками задуматься над смыслом своей убогой жизни ещё в интернате? Скорее всего началось это в тот момент, когда он вообще стал впервые осознавать себя как личность.

Попав в город, пусть и небольшой и не со столь неприкрытыми всеми его дешёвыми «ценностями», к которым стремилась сама жизнь, разгребая перед собой горы мерзости и безразличия, он уже тогда стал ясно понимать, как этот мир несовершенен, глядя на всю его грязь и несправедливость. Конечно, тогда он мало в чём разбирался и не располагал ни теориями, ни большим желанием разобраться в природе всё нарастающей неприязни почти ко всему, что окружало. Его непроизвольно всё больше передергивало от некоторых вещей, которые другие просто не замечали. Те годы его жизни были наполнены самым большим количеством драк, приводов в милицию и скандалов с учителями в школе. Тогда он не умел ещё сковывать в себе умоляющие позывы собственной души при виде чего-то для неё просто неестественного. Помнится он побил одного своего сверстника только за то, что тот оторвал ящерице ногу, просто так, забавы ради.

Когда он чуть повзрослел, ему всё больше, как навязчивая идея, стала лезть в голову мысль, что весь этот мир вокруг, он какой-то неправильный, ошибочный, что ли, в общем – не его мир. Хотелось уйти куда-нибудь далеко-далеко, в какую-нибудь сказочную страну, где он не будет видеть всей этой лжи, всего этого, прикрытого липовыми эмоциями, чувствами, любовью, дружбой, красотой, как, опрысканного сильнодействующим дезодорантом, смердящего обмана. Но, когда он оставался один, становилось ещё хуже, потому что приходило понимание, что не только в людях дело, но и в самой жизни, её сущности и больше всего – в нём самом, поэтому в какой-то момент, он начал сомневаться в нормальности своей психики. Это всё и было причиной тому, что он постоянно стремился быть с людьми, казаться весёлым и общительным, стремился стать центром внимания, хоть никогда и никому в жизни не открывал и малой доли своей души.

Потом была ещё пара случаев с неудачной любовью, после первой, детской, и всё стало ещё хуже. В те времена он впервые попробовал спиртное, сигареты… И вроде жизнь продолжалась, как пытался внушить он сам себе, и солнце светило также, но между тем всё вокруг становилось всё серее и тоскливее. Он окружал себя ещё большим кругом общения (это ему почему-то всегда удавалось легко), но между тем ясно давал понять, кто ему друг, а кто нет. Однако это нисколько не помогало, и никто не видел в его глазах какую-то больную тоску и борьбу с самим собой, все считали его весельчаком и душой компании.

Шли годы, а ему всё больше хотелось уйти в какой-то другой мир, забыться, отречься от этой жизни, в которой он мало что видел, а того что видел хватало понять, что она его не принимает, эта жизнь, таким какой он есть. Иногда он даже думал о самоубийстве, но до этого, конечно, не доходило, так как он всё же понимал, что нужен ещё кому-то.

Поступив в институт и попав в город гораздо больший, чем Громянск, Олег беспробудно запил, пытаясь таким образом забыться. Но от этого становилось только хуже, так как в пьяном угаре все эти мысли кололи и резали ещё больней, единственное, от чего спасала водка, так это от версии о шизофрении, – вот только почему, было непонятно. «Ну, зачем мне… в-ваша долбанная жизнь нужна?» – спрашивал он неизвестно кого, оставшись в нетрезвом состоянии наедине с самим собой. – «Зачем я, чёрт возьми, вообще родился. Да и пошли вы все… с вашим благополучием, с планами вашими на жизнь, с интригами… да вообще со всем этим дерьмом, которое называете жизнью…». Новых своих общаговских приятелей, которые якшались с ним только во время попоек, он нередко бил, совсем потеряв способность мыслить и уже до слёз обозлившись на жизнь и на подобных людей, которые эту жизнь («такую» жизнь, и жизнь вообще) очень любили. Дошло уже почти дело и до наркотиков, но как раз в это время встал ребром вопрос об его отчислении, который, быть может, его и спас.

Теперь, после сегодняшней странной встречи, на Олега опять всей тяжестью обрушилось его одиночество, и заныло, заскулило в груди, словно старая рана. И почему же это состояние так настойчиво напоминает о сегодняшнем госте, благодаря которому оно и появилось? Смутные, невероятные не догадки даже, а их зародыши всё больше начинали шевелиться в его голове, не позволяя сердцу успокоиться. Память, напрягаемая до головной боли, что-то пыталась подсказать, подсунуть какие-то обрывки фраз, картин из прошлого, похожего больше на смутный детский сон, из тех, что иногда всплывают в подсознании и тут же теряются, оставляя за собой только тщетные попытки разума вспомнить хоть что-нибудь из этой нереально далёкой, почти прошлой жизни.

***

К пятнице Олегу всё же удалось спровадить своих друзей, убедив их, кажется, что ему ничего не угрожает. Один лишь Дамир, который до этого намного менее остальных принимал участие в попытках уговорить Олега, а только отрешённо думал о чём-то своём, теперь вдруг пристал к нему с предложением «помочь чем-нибудь», хотя, по-видимому, сам не представлял, какая от него может быть помощь. Олег так и сказал, а Ксюша повторила раз пять. В конце концов, Дамир как-то грустно вздохнул, глядя на Олега, так словно тот делал самую большую ошибку в своей жизни, и они отправились на вокзал. По пути Олег смеялся, шутил и болтал о разных глупостях, ничем не выдавая своей тревоги и нетерпения перед сегодняшним вечером.

– Приезжайте, – говорил Олег с каким-то блаженно-мудрым выражением лица, когда автобус подошёл к платформе, и началась посадка. – Как только появится время.

– Обязательно. Ещё попьём твоей кровушки, – широко улыбался Макс, пожимая руку друга.

Последней вошла в автобус Эля, и когда она, обернувшись, с грустью сказала «пока», Олегу опять сделалось нехорошо на сердце. Ну вот, подумал он, ещё одна царапина на сердце, которая покроется со временем коростой прожитого, но будет время от времени зудеть. И её придётся смазывать компромиссами с собственной совестью. Сколько же их таких уже? И сколько ещё будет…

Автобус с машущими весёлыми и беззаботными, бесконечно дорогими его сердцу друзьями тронулся и, быстро набирая скорость, вскоре исчез за углом ближайшего здания. Олег посмотрел на часы. Половина шестого. А я назначил в восемь. Что ж, недолго осталось ждать. И интересно, что меня ждёт? Как к этой встрече готовиться? Надо было назначить пораньше, думал Олег, мысленно укоряя себя за то, что не назначил пораньше. А ведь всё-таки это смешно. Чего я жду? Что откроется мне великая истина? Ну, пусть не великая, но всё же откроется. Но почему именно этого я жду больше всего? В такой неправдоподобной ситуации, я, почему-то, жду самых неправдоподобных вариантов объяснения, когда наиболее вероятными кажутся совсем простые и прозаичные, – кто-то просто прикалывается, кто-то сюрприз мне хочет преподнести (интересно, какой? – неважно!), быть может, кто-то хочет аферу какую-нибудь провернуть. Почему, только, таким странным образом. Ну, да вопрос не в этом. А в чём же? А. Почему мне так хочется верить в какой-то сверхъестественный исход этой истории? Непонятно. И каково же, наверное, будет моё разочарование, когда я узнаю правду. Всё равно ведь разочаруюсь, хоть и знаю об этом.