Татьяна Сапарская - Москва, любовь моя

Насколько мне известно, здесь живут подобные мне документные черви, занимающиеся бумажно-интеллектуальной работой и добавляющие к армии чиновников несколько сот варёных душ. Они никогда не станут включать телеэкран на полную мощность, что, поговаривают, является обычным положением вещей на окраинах, или выяснять отношения на балконе. Это почти кукольный дом, чьи прозрачные обитатели не всегда закрывают глаза, ложась спать, и вы даже можете усомниться на миг, что они существуют.

Я говорю обо всём этом А. По ночам в центре города не страшно. По ночам в Москве гуляют молодые люди и иногда поют песни, но на полицию можно положиться. За последнее время количество ограблений и нападений снизилось, о чём сообщили в газетах. А. уже не курит и смотрит сквозь темноту и огни.

«He is lonely.»

«I don’t understand you.»

«That man who got into the fight, he’s so lonely and desperate.»

«Why?»

«Oh, it’s obvious. Is your society as perfect as you believe, with such weirdos who lose control because of a couple of coins?»

Мне нечего сказать в ответ, и я нападаю.

«Had they known their roots, languages, whatever, would they have been happier?»

«That’s a good question, dearest. Probably they wouldn’t. I can only speak for myself. Do you like Russian?»

Вопрос ставит меня в тупик. Мы идём по мосту.

«I – I don’t know.»

«Do you know what love means?»

«Stop talking to me like that!»

«If you love a language, you feel like it can translate you into sounds and letters. You enjoy the taste. It does not imply it must be your native one. Just any of them, even the one you don’t speak now.»

«Did it happen to you?»

«Ja. Before I learned German, I had heard it, I can say, degusted, and I fell in love with it precisely at that moment.»

«Where did you hear it?»

«It was my mother’s birthday. Some guests were fond of poetry, and —»

Останавливается.

«What is this poem about?»

«The greatness of the world. The never-ending search against gods.»

Посчитает ли А. моё молчание оскорбительным?

«There is one more I would like to recite.»

«Right now?»

Тёмная фигура, случайно замеченная мной в одном из переулков, не мираж и не плод союза паранойи и воображения. Что-то отличало её от остальных немногочисленных прохожих, хотя она двигалась в том же темпе, и та же одежда была на ней, как на нас, и она так же дула на руки в попытках согреться. Кажется, сегодня вечером спокойствия не дождаться. Как некстати звучали стихи А. – достаточно громко, чтобы их можно было услышать в заледенелом безмолвии и прийти к недвусмысленному выводу. Мой шёпот бессилен.

«Stop it.»

«Please, stop right now.»

«We are being watched, keep silent!»

Мне нечего делать. Я целую А. Фигура сливается с мраком.

В моих снах нет места антиутопиям. Здесь нет ни высоких гор, ни морских впадин, и здесь не поют птицы. Моё счастье заключено где-то между книжных страниц, между библиотечной печатью и пальцами читателя, среди пыли, среди потрёпанных умами обложек и костров из выпавших страниц.

Останешься ли ты со мной здесь, в Москве?

Кто не видел всего, тот не может утверждать, и всё же мир наполнен словами, предрассудками, толкованиями, слухами, откровениями, несвоевременными мыслями и жалобами. Кто не умирал в госпитале, кто не скрывал собственное тело в кольчуге военной медсестры, кто не падал от усталости после операции, тот не может оценить последствий россыпи войн. Так можно выучиться ненавидеть, отрастить когти и пуститься творить справедливость, умывая мир щёлочью, прокалывая солнце и небесные тела, выпуская из них пар, чтобы всем было темно и холодно. Самолёты собьются с курса, и птицы не долетят в тёплые края – кого из них тебе будет жаль, darling?

Выиграв у судьбы день в суде, ты обнаружишь, что по странному стечению обстоятельств где-то сокращается количество ударов в минуту, а где-то город украдкой вступает в сговор с людьми в чёрных пиджаках. Ты не узнаешь их: они будут недоверчивы, мнительны, пассивно-послушны, ядовиты и мелочны, и ты спрячешься в душевой кабине, пытаясь кипятком смыть с себя эту грязь, от которой так легко было отвыкнуть.

Здесь нет грязи, и воздух наполняет пространство. Здесь ты крикнешь, чтобы дождаться ответа эха, но не дождёшься. На площади Мира ночь, и с кем-то ты будешь жить в ночи, пока не воссияет средневековая казнь.

Здесь нет грязи, и мне снова будет стыдно заходить в своих ботинках.

Стучит.

Меня насквозь прошивают салюты, я распадаюсь на куски вещества, чтобы разлететься по всему пространству и отыскать. Я помню, каково это – ощущать, что твои руки дрожат, ощущать спазм в горле, когда невозможно вздохнуть, но всё это ничто по сравнению с бамбуковыми строчками. Они растут так быстро, что я не успеваю умереть. Они растут так быстро, что я не успеваю осознать и взглянуть на себя со стороны, и я знаю, чем хочу стать в будущем – камнем, который проломит чей-то висок.

Я не умею читать. Ты перебираешь мои книги, как внутренности, и цепляешь наугад одну – сердце. У неё призрачная обложка и невидимая бумага, у неё самая неблагодарная на свете работа – транслировать ненависть и боль мира, сожжённого не один раз. Сколько раз на линии я желаю говорить, и мои губы зашивает ветер, и мои пальцы коченеют, а то и вовсе подчиняются каким-то посторонним командам (может быть, я андроид, на котором кто-то ставит эксперимент?). А иногда мне кажется, что приходишь ты.

Останешься ли ты со мной в Москве?

Я знаю всё. Я ничего не знаю. Я изучаю историю по музеям и только воображаю.

Тебе приходится плести паутину вокруг моего тела. Если будешь слушать всех подряд, в ней так и останутся дыры, и добыча сорвётся. Поэтому я плету сеть с другой стороны, чтобы не сорваться потом. Да пребудет с тобой снисхождение к слепым, ибо не видят пути они, подобно тебе, и нет в их руках фонаря, и к тебе одному они могли бы взывать, не будь горды и слепы.

«I have too much time. I have nothing to do with my life.»

А. говорит, что хочет посмотреть завтрашний праздник.

«Will you meet me at the parade tomorrow?»

Я обещаю прийти. Кто ворвётся на сцену?

Я действительно вижу связку снов и не могу поначалу вспомнить, затем узнаю женщину, красная помада на её губах, и я целую её, пока есть силы. Это моя первая любовь, давно позабытая, давно погибшая в темноте тюрем. Она приходит ко мне и уходит, моё славное горькое прошлое. Я вижу кого-то доброго и сильного, с тёмно-голубыми улыбающимися глазами, и он никому не позволит меня обидеть. Сны – дело прошлого, отрезаны от настоящего и бесполезны. Вспоминаю что-то важное: у меня есть сегодня. Ищу присутствие А. во сне, кажется, пытаюсь кричать – и не нахожу, не нахожу, и умоляю кого-то о встрече во сне.

Мутный рассвет катится по небу. Первые секунды незнания после пробуждения подобны счастью, но сегодня праздник, и я чувствую, что произойдёт нечто. Я флюгер.

Кауфман выглядит довольным. Пока я ему помогаю, он насвистывает попеременно гимн и какую-то старинную народную мелодию, ставшую недавно популярной. На стене несколько портретов вождей, и каждый из них следит за нашими деяниями.