Николай Ободников - Замок Солнца

Мы должны были так поступить. Надеюсь, ты поймешь…

И вот сейчас, когда прошло уже более полугода, в течение которого я безуспешно пытался… Я даже не помню, что делал всё это время…

Где, кстати, Лив? Куда она делась с того момента и что с ней стало? Что стало с нами со всеми?..

Мне кажется, она стала искать спасение в подоле у Бога, который был столь «милосерден», что позволил всему этому случиться. Лив, ты можешь верить во что угодно, но лично я буду верить только в то, что из всего этого есть выход.

И, когда сегодня я неожиданно пришел в себя и осознал, что не помню и не знаю, чем занимался всё это время, я понял, что добровольное забвение, в чём бы оно для меня ни заключалось, – не выход. Хотя, конечно, я предполагаю в чём был его смысл, особенно видя тот ворох бумаг, в котором я очнулся.

Если бы ты знал, как я испугался, когда подумал, что всё потеряно, что эти месяцы бесцельно выпали из моей жизни – из нашей жизни! – что я упустил момент, что я потерял тебя, что… Я был готов покончить с собой, но Лив, моя верная спутница, моя жена, моя опора, успокоила меня, сказав, что я всё сделал как надо и что ты в безопасности и сможешь дождаться этого мига свободы.

И как же я был счастлив – счастлив радостью безумца, что нашел свои, казалось бы, утраченные мучения и страдания, без которых он себя уже не представляет! И я плакал – плакал, пока ко мне не подошел Иро. Ты бы его видел: он исхудал, глаза потухли. Такой же была и Лив. Думаю, и я от них абсолютно не отличим; мне всё еще предстоит поход в ванную комнату.

Как ни странно, но я всё равно вел записи, разобрать которые теперь стоит большого труда. Знаешь, я бы все свои открытия, в том числе и это, променял бы не думая и не глядя… И я бы с радостью отдал себя, если бы это только было возможно…

Ты уже не будешь прежним – но я не могу принять этого. Ты – это ты! И для нас ты всегда останешься самим собой, даже когда в своем путешествии тебе покажется, что в тебе нет того человека, каким ты когда-то был. Ты – это ты.

Я, видимо, совсем мало спал. Лив только что была у меня. Она говорит, что я слишком много времени провожу со своими записями и воспоминаниями, словно встревоженная нищенка с горстью последних медяков, что сверкают ярче всех камней на свете. Говорит, что на эти медяки я всё равно ничего не куплю.

Раньше эта отпетая реалистка так не выражалась. Она идет по новому для себя пути.

Знаешь, нам пришлось спрятать тебя от всех и всего. И только Иро оказался выше преград: он всегда безошибочно находит тебя и молчаливо дежурит рядом. Он остался таким же верным…

Еще у меня, похоже, дисфункция кратковременной памяти и проблемы с формированием цепочек умозаключений. Надо будет перед каждой записью перечитывать предыдущие. Еще необходимо восстановить базовый уровень здоровья, иначе Лив одна может не справиться. Только бы не позабыть об этом… »

Новая запись оставила свежий виток гнетущего впечатления. Я держал ее в руках и почему-то боялся отпустить ее, словно исчезновение из моих рук листика бумаги могло приподнять завесу над какой-то ужасной тайной, что, возможно, скрывали эти обрывки воспоминаний.

«А если четвертый – тот, к кому они иногда обращаются, – один и тот же человек? И человек ли это, если они его прячут?.. Что-то там, в записях, случилось, и это не дает этим двоим покоя, грызет их. И возможно, именно это и разделило их, обратив Лив к вере и наделив Кениса отчетливыми претензиями к Богу», – задумался я и посмотрел на агрессивно выделенное чернилами и подчеркнутое несколько раз слово «милосердный».

Подняв лист на уровень глаз, я погрузил его в солнечный свет, вглядываясь в расположенные в верхней части бумаги отметины, оставшиеся после чьих-то нечеловеческих зубов. Нечто похожее было и на других найденных отрывках. Что-то систематически оставляло эти следы.

«Значит, всё-таки кто-то или что-то тут есть… – мрачно заключил я. – Но для кого разложены эти записи и для чего? И какой был смысл оставлять одну из них в темноте?»

Я опустил руки и бережно вернул запись на свое место под тарелку. Я с грустью почувствовал, что люди, написавшие всё это, нечаянно стали мне верными спутниками, чьи мысли и воспоминания заменили мои собственные.

«Что же вас гнетет? – отрешенно обратился я к Кенису и Лив. – И что здесь происходит?..»

Я аккуратно поправил рядом с тарелкой столовые приборы – а потом сделал это еще раз и еще, не находя им конечного места. Через секунду я уже безостановочно перемещал вилки и ножи, пытаясь найти для них идеальное расстояние от тарелки. Так продолжалось некоторое время, пока я не одернул себя, вспомнив, что такие действия могли быть обсессивно-компульсивным расстройством.

«Обсессивно-компульсивное расстройство… Обсессивно-компульсивное расстройство?! – крайне удивился я. – У меня?! Это… это… невроз навязчивых состояний. И что это?..»

Я замер, мучительно пытаясь вспомнить или хотя бы понять, что именно это могло означать. Чем бы это ни было, это определенно имело отношение к перекладыванию предметов на столе. Возможно, что и рядом с часами произошло нечто подобное. Но стоило ли этого опасаться, если я осознавал это и противился этому?

Неожиданно я ощутил, как на моих губах заиграла легкая болезненная улыбка. Я ничего о себе не помнил и не знал, имея лишь обрывки разрозненных знаний. Я не знал, какой сейчас период времени и где я нахожусь. Я не знал, что со мной, и я не мог говорить. Действительно, было от чего улыбаться: перекладывание предметов являлось не самым страшным в моем состоянии и моей ситуации. Выражаясь словами Кениса, я и мир вокруг меня и так были полны «разнообразных дисфункций».

С этим обнадеживающим умозаключением, оттеснявшим навязчивые и расплывчатые мысли о еде и питье, я направился к одному из ярко сверкавших балкончиков. Отодвинув невесомую и искрившуюся ткань занавесок, я вышел под упругий парус ветра и Солнца. Как и некоторое время ранее, слепящий простор тут же подхватил меня, вливая в мою грудь свои чистоту и лазурь.

«Прости, что я не могу сказать „спасибо“ вслух», – извинился я перед солнечной бесконечностью.

Близко-далекое море, так похожее на зеркальное покрывало, бежало дрожавшей рябью, вызванной давлением трущегося об него ветра, что был словно домашний питомец, прижимавшийся к хозяину в надежде получить от него чуточку больше желанной ласки и любви. И море давало это, вздымаясь редкими волнами, заключавшими в свои влажные объятия набегавшие воздушные выступы.

Блаженно щуря глаза и вдыхая просоленный аромат свежести и прохладное тепло, я поднял взор в ультрамариновую глубину неба и увидел над собой лоджию. Немного поразмышляв над маршрутом своего спуска, я пришел к выводу, что именно с нее я впервые и выглянул наружу.