Василий Лягоскин - Ах, уж эти мужики! Что бы вы без нас, женщин, делали…

– Мой грот, – это вещала Дездемона, – и песчаный пляж, рядом с которым вот это (она обвела рукой Валентины вполне ухоженное место отдыха вип-постояльцев) даже рядом не стояло. Именно там наш Николаич был абсолютно счастлив… Ну, почти счастлив…

Она покосилась на подругу, в чьем теле обитала вот уже почти месяц, и поправилась:

– Почти – тебя-то ведь с нами не было.

Валентина от такого «пустячка» отмахнулась; одновременно это было сигналом пареньку, который дежурил рядом с бокалом, полным ледяной влаги.

– Давай-ка нам, парень, самого главного начальника!

Слуга, переполненный рвением, рванул с места так резво, что из заполненного доверху бокала на безупречный во всех отношениях живот русской красавицы (и не только русской) плеснулась немалая толика коктейля, и пара кубиков льда. Оглушительный визг заставил задремавшего было Николаича подпрыгнуть на шезлонге. А потом выслушать отборную брань, плавно перетекшую в очередной шедевр баснописца позапрошлого века:

Кошкин на эти мудрые строки покивал, провожая взглядом бросившегося стремглав с пляжа «услужливого дурака», но спросонья отреагировал на первый, очень громкий и весьма неприятный звук. Что интересно – тоже строками Крылова:

Вскочившая, и вытянувшаяся во весь рост Валентина, а вместе с ней и все царицы и принцессы воскликнули было: «А мы и так царицы, самые настоящие! А ты, несчастный…». На счастье несчастного Николаича как раз подоспел управляющий отелем. Обычно этот тучный киприот ходил важно, и откликался на почтительное: «господин…». Впрочем, Валентина не стала утруждать память его звучной фамилией; греческое имя Николас с первого дня было переформатировано в привычное русское Николаша, а в особо игривом настроении в Коленьку. Сейчас немного раздраженная Валентина не приветствовала его никак; сразу взяла за рога, которых на лысой, как коленка, голове управляющего никто, кроме нее не видел.

– Значит, так, любезный, – заявила она, – завтра с утра (после завтрака, конечно), подашь нам самую лучшую машину. И с собой нам корзинку собери – мы с Витенькой на пикник собрались.

– Э.э.э, – осторожно проблеял Николас, – осмелюсь спросить – в каком месте нашего острова вы собрались продолжить отдых?

– Вот он расскажет, – Валя бросила гневный, но от этого не менее величественный взгляд на Николаича, рухнувшего было на шезлонг, а теперь опять вскочившего, как пионер, и удалилась, посчитав, что на сегодняшний день с нее и солнечных ванн, и общения с сильным, но таким глупым полом (мужским, конечно – а вы что подумали?) для нее достаточно, – да (продолжила она), корзинку в машину положите вот такую.

Управляющий явно содрогнулся в душе, когда увидел, как Валентина раздвинула руки так, словно хотела объять весь мир… ну, или, хотя бы весь Кипр. Она еще успела услышать, как муженек чуть дрожащим, но вполне понятным для окружающих голосом принялся перечислять памятные приметы конечного пункта завтрашнего путешествия, которые ей самой параллельно описывала Дездемона…

Утром Валентина была мила и предупредительна. На осторожное ворчание мужа, который никак не мог прийти в себя от роскоши салона огромного «Кадиллака», отделенного перегородкой от водителя, а дверцами от всего остального мира, она ответила; естественно, строками из очередной басни:

Потом – на пляже, местонахождение которого Николаич вместе с управляющим вчера с трудом определили по развалинам средневековой крепости (в ней когда-то давно легендарный мавр Отелло ставил свои изощренные сексуальные эксперименты) – это вылилось в первый тост; конечно же, за гений Ивана Андреевича Крылова. Следом, из уст Виктора Николаевича, за красоту любимой жены.

– И нашу! И нашу тоже! – попрыгали по нежной душе Кошкиной ее подруги…

Потом все вместе оценили очарование здешних волн, помнящих тепло юного тела прекрасной венецианки и ее чернокожего мужа-замухрышки; потом были еще тосты. Очнулась Валентина уже в той пещере, хозяйкой которого аборигены совершенно незаслуженно считали богиню Любви и Красоты Афродиту.

– Это мой грот! – воскликнула в душе Дездемона, привлекая к себе общее внимание, – я его нашла, и я в нем…

Тут она замолчала, и даже, кажется, залилась краской смущения, которое в теле Валентины выразилось урчанием желудка. Скорее всего, это возмущались яства, заброшенные в него вперемежку с напитками; наша героиня никогда не страдала отсутствием аппетита. Пять других героинь ее в этом поддерживали. Как и в другом не менее волнительном чувстве. Том самом, с которым Валя выдрала какое-то покрывало из-под заставленной пустыми чашками и бутылками скатерти, и поманила пальцем за собой мужа. Виктор Николаевич не то что не посмел возразить; душой и телом, тоже переполненными горячительным, он стремился к уединению едва ли не сильнее супруги. А уже там, спустя часы, а может быть, века страсти в таинственной полутьме грота, он прижал ее к своей пусть не такой могучей, но очень горячей и любящей груди, и страстно прошептал:

– Ты! Ты, и только ты истинная богиня Любви и Красоты!..

– А кто тогда я?! – возмущенный, чуть сварливый женский голос заставил тяжелую голову Валентины оторваться от песка, от которого ее отделяло лишь тонкое покрывало.

Мужа рядом не было; просыпались, и заполнялись изумлением лишь подруги. Изумление это было вызвано видением настоящего чуда – в чуть светлеющем проеме пещеры стояла богиня. Самая настоящая, словно мгновение назад родившаяся из морской пены, и теперь приковывающая к своему совершенному телу сразу шесть женских завистливых взглядов. Это очарование сказкой лопнуло в один момент, когда из груди Валентины, сами собой вырвались очередные две строки басни:

Афродита (или та, кто выдавал сейчас себя за богиню), как раз менявшая одну соблазнительную позу на другую, более эффектную, громко икнула, и чуть не подавилась словами, которые сами вылетели из ее прелестного ротика: