Владислав Крапивин - Кораблики, или Помоги мне в пути

Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходят из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.

Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:

— А Кыса ты не ругай. Он хороший…

— Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали…

Петька сказал уже слегка дурашливо:

— Я больше не буду… лазать где попало без спросу… И падать с обрыва.

— Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в «Пиноккио», а то завтра не в чем в школу пойти…

— Я эти штаны и жилетку отчищу! А тетя Карина зашьет! Сейчас даже модно ходить в заштопанном. У Никитки три заплаты!

— Все равно тебе нужен костюм для холодной погоды.

Лето вот-вот кончится.

Петька поднял мокрое лицо. На ресницах — прозрачный бисер. Шмыгнул носом.

— Знаешь что? Ты лучше подари мне свою куртку. Чтобы все думали…

— Что думали?

— Ну… разве ты не знаешь? Такие куртки носят те, у кого есть отцы. Так и называется — «папина куртка».

Я понял наконец, что это за обычай! Большая мужская куртка — это предмет мальчишечьей гордости. Это значит — в доме есть отец: опора, защита, символ незыблемой семьи.

А отцы — я уже знал это — были далеко не у всех. Как и в прежние, знакомые мне времена. Увы, не все в этом благополучном и праздничном мире было хорошо. Может быть, именно сытость и отсутствие боязни за будущее делали семьи непрочными. И ребята порой знали отцов лишь понаслышке или по коротким встречам. А то и не знали совсем…

Да и был ли он благополучным, этот нынешний мир? Чем дальше, тем больше я узнавал, что далеко не всем живется спокойно. На границах нет-нет да и случались всякие неприятности. То на таможенных постах, то между гарнизонами. Казалось бы, чего делить? Но что-то делили…

А потом вдруг в нашем городе заговорили о террористах. Какая-то группа «Черное солнце» объявила сытость и беззаботность этого государства пороком и зародышем будущих бед. Лихие парни сперва рванули один из мостов над бухтой, а потом несколько домов на окраинах. Были жертвы. Город всполошился. Появились на улицах патрули в полевой униформе. Комментаторы на стереоэкранах ругали правительство. Растерянно оправдывался бледный министр безопасности, а проповедники разных сект вспоминали, что именно этот год был предсказан как начало страшной, искупительной эпохи.

— Ни фига себе, построили светлое будущее, — сказал я Юджину, когда мы встретились на базе. Митя Горский таскал Петьку по всяким таинственным помещениям, а мы сидели в служебном бункере начальника.

— Хорошо бывает только в светлом прошлом, — философски отозвался Юджин. — Да и то не в реальном, а в придуманном… Впрочем, нет худа без добра…

— То есть?

— Сегодня в ночных новостях скажут… Взорвался и сгорел особняк маэстро Феликса Антуана Полоза. Найдены трупы домашнего служителя Карла Куши и самого хозяина дома…

Я помолчал, переваривая информацию. Потом присвистнул. Затем усомнился:

— А если этот подонок просто замел след?

— Экспертиза установила, что один из трупов — точно Полоз. Лицо, кстати, не обгорело…

— Он ведь мог все, что угодно… Если умел делать дубликаты мальчишек прошлых времен, то разве не сделал бы копию самого себя, когда приспичило?

— Логично, — вздохнул Юджин. — Однако в этом случае труп должен был исчезнуть, как только… стал трупом…

— Черт его знает… Маэстро хитроумен и мог придумать способ…

— Ну, если даже и так, то в сфере нашего внимания маэстро едва ли когда-нибудь появится, — беспечно отозвался Юджин. На мой взгляд, излишне беспечно. И, по-моему, он меня просто успокаивал. — Едва ли этот оборотень заметал следы для того, чтобы опять вынырнуть у нас на пути…

«Но ведь он вынырнет на пути у других», — подумал я. И Юджин понял, о чем я думаю.

— Очень маловероятно все это, — сказал он. — Нет никаких оснований сомневаться, что эта нечисть убралась к себе в преисподнюю.

И я почувствовал облегчение. В самом деле, сколько можно жить с оглядкой?

Словно успокаивая меня и Юджина, ровно горел на письменном столе зеленый маячок — точная копия маяка на Георгиевском мысу. Это означало, что «Игла» продолжает благополучно сверлить пространство и наше дело живет и движется, несмотря на все земные потрясения.

А Петька в соседнем бункере хохотал и дурачился с Митей. Потом выбежал к нам:

— Дядя Пит, дядя Юджин! Митя грозится выкинуть меня в межпространственный вакуум!

— И правильно сделает, — сказал я. — А то ты скоро всю базу разнесешь.

— У, какой… — Он с притворной обидой надул губы и бросился в тамбур — как торпеда. За открытой дверью снова послышались вопли и хохот.

Я сидел, откинувшись в кресле, и отдыхал от всяких переживаний. Потом признался Юджину:

— Ты знаешь, теперь без этого чертенка я просто не смог бы жить.

— Надо полагать, — усмехнулся Юджин. — Вы же… такая родня друг другу, что роднее не придумаешь. Одна только разница — в размерах. Как у большого маяка и вот у этого…

«А душа вообще одна на двоих», — подумал я.

Я купил Петьке патефон. Вернее, Петьке и себе. Чтобы крепче помнить сороковые годы двадцатого века и милый наш Старотополь.

Кстати, сейчас уже мало кто знает, что такое патефон. Это механический проигрыватель, древнее изобретение. Такие штуки воспроизводили звукозапись, сделанную на черных пластиковых дисках с цветными наклейками и дырками посередине. Пластик был тяжелый и хрупкий — что-то вроде застывшей асфальтовой смолы. Уронишь на пол — и прощай музыка.

Патефон сделан в форме чемоданчика. Поднимаешь крышку, вставляешь в боковое отверстие изогнутую ручку, закручиваешь пружину двигателя, сажаешь диск на шпенек в центре оклеенного цветным сукном крута, нажимаешь рычажок пуска — круг завертелся. На край диска опускаешь никелированную головку на изогнутой, как лебединая шея, блестящей трубке. В головке — игла. От бороздок на диске звук передается мембране, а от нее через трубку — в железный рупор, спрятанный внутри чемоданчика. И пожалуйста — вальсы, фокстроты и всякие песни…

Ну, звук от такой старинной штуки, конечно, не ахти какой: с металлической вибрацией, шипением и скрежетом. Но именно эти скрежет и шипение вперемешку с забытыми сейчас песнями тешили мое и Петькино сердце — голос детства, голос родного дома…

Кстати, продавалась эта штука в лавке со всякими древностями и стоила сногсшибательно — как автомобиль среднего класса. Но я почесал в затылке, потоптался у прилавка и все-таки отсчитал на автомате нужную сумму. Тем более что к патефону прилагалось два десятка пластинок с записями, которые в нынешнее время никто уже не знал (разве что кроме Феликса Антуана Полоза, не к ночи будет помянут). Здесь была и милая нам «Рио-Рита», и Клавдия Шульженко с песнями про Челиту и синий платочек, и озорная мексиканская «Кукарача», и песни из военных фильмов, и щемящий душу вальс «Ночь коротка», и песенка Паганеля из фильма «Дети капитана Гранта», и еще многое в том же духе…