Карин Бойе - Каллокаин

Когда я поднялся на помост, Риссен, уже полностью придя в себя, сидел неподвижно и смотрел прямо перед собой. Он по-прежнему улыбался, только теперь в улыбке его была горечь. Вдруг он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов навстречу аудитории. Я не мог, да и не хотел останавливать его.

— Все, кто слышал меня сейчас… — начал он, и меня пробрала дрожь. Он говорил негромко и угрюмо, но голос его, казалось, проникал во все уголки; была в ном сила и проникновенность, которой я не забуду до самой смерти.

Двое полицейских — они все время стояли наготове за спиной Риссена — бросились вперед, засунули ему в рот кляп и силой посадили обратно на стул. В зале стояла мертвая тишина. Открылась дверь, и вошли консультанты с судьей; медленным шагом они прошествовали на свои места, и судья приготовился огласить приговор. Весь зал встал. Риссена полицейские тоже подняли и поставили по стойке “смирно”.

— Бациллоноситель должен быть обезврежен, — начал судья торжественным тоном. — Но индивид, который буквально всеми своими порами источает недовольство нашими порядками и учреждениями, недостойный пессимизм и малодушное неверие в способность нашей великой Империи отразить разбойничьи нападки пограничной державы, — такой индивид безнадежен. Он представляет опасность для Империи, где бы он ни жил и на какой бы работе ни находился. Он не может быть обезврежен иначе как посредством смертной казни. Такого же мнения придерживается большинство экспертов. Эдо Риссен приговаривается к смерти.

В зале по-прежнему стояла торжественная тишина. Юноша, написавший донос, сидел неподвижно, белый как мел. Риссена, все еще с кляпом во рту, вывели. Дверь за ним захлопнулась, а я все еще стоял. Сам того не сознавая, я мысленно провожал его шаг за шагом.

Когда я несколько пришел в себя, юноша уже исчез. Но поскольку он занимался на курсах, найти его не составляло труда. Чисто механически мой мозг переключился на повседневные дела: кто поведет теперь группу Риссена, может быть, один из наиболее способных студентов; могут назначить и меня, но кто тогда возьмет мою группу; у нас на очереди еще много народу, впрочем, курс обучения подходит к концу, и скоро можно будет набрать новый поток… Но все эти мысли текли как бы своим чередом, независимо от меня, а я сам был где-то далеко.

Вернувшись в собственную аудиторию, которая как две капли воды походила на ту, где велось следствие, я почувствовал, что мне все-таки придется сослаться на недомогание и уйти домой. Я больше не мог ломать комедию.

Дома я зашел в спальню взрослых, запер дверь, лег на постель и погрузился в полудремоту. Рядом горел ночник; над головой жужжал вентилятор; за стеной возилась горничная. Я слышал, как хлопнула дверь, когда она вышла и потом вернулась с детьми. Зазвенели голоса Марил и Лайлы, они подняли шум, а горничная пыталась их угомонить. Потом заскрипел кухонный подъемник, громко задребезжали тарелки. Я отчетливо слышал все эти звуки и не слышал только голоса Линды — единственного, который был мне сейчас нужен.

Стук в дверь заставил меня вскочить. Горничная за стеной спросила:

— Мой шеф, вы будете ужинать?

Я пригладил волосы и вышел. Линды не было. Время ужина уже давно прошло. Я напрасно пытался сообразить, из-за чего она могла так задержаться, — обычно, если у нее были какие-то дела, она сначала все-таки заходила домой поесть. Но ради самой Линды я должен был скрывать свою тревогу перед горничной.

— Да, да, — сказал я, делая вид, будто что-то припоминаю, — она ведь говорила, что задержится, но где, зачем… Надо же, совсем вылетело из головы.

Дети легли спать, а я все еще ждал. Ушла и горничная. Я не выдержал, поднялся наверх и, уже не заботясь о том, что подумает вахтер, позвонил в Бюро несчастных случаев. Мне сообщили о нескольких авариях на дальних линиях подземки, о поломкам вентиляционных систем, причинивших кому-то увечья и смерть, но все это происходило не в том районе, где работала Линда.

Хуже всего было то, что я больше не имел возможности сидеть и ждать. В моем подразделении должен был сегодня состояться вечер, и без уважительной причины я не имел права оставаться дома. Никаким делом я бы сейчас заниматься не смог, но сидеть и слушать доклады, речи и барабанный бой — это я еще был в состоянии. Если бы я только знал, где Линда!

Она говорила, что нужно искать. Она хотела найти других людей, которые поняли то, что понимала она. Но разве она знала, где они? Откуда она начала поиски?

Пора было идти, и я собрался — чисто механически. Мне даже в голову не пришло, что можно прогулять и остаться дома. Тогда я еще не знал, что больше никогда не увижу Линду.

Я собирался слушать доклад, но из этого ничего не вышло. Лишь время от времени мне удавалось сосредоточиться и уловить некоторые мысли. Насколько я помню, речь шла о развитии имперской жизни — от отдельных, примитивно организованных групп, живших в вечном страхе перед силами природы, и другими подобными же группами — к могучей и совершенной Империи. Лишь она одна придавала смысл жизни отдельных индивидуумов, она одна обеспечивала им уверенность и безопасность. Это была основная идея доклада, деталей я не запомнил. Как я ни пытался заставить себя слушать, мысли о Линде, Риссене и о том новом мире, что уже существовал и только должен был пробить себе дорогу, — все эти мысли вновь и вновь отвлекали меня, и я забывал об окружающем. А возвращаясь к действительности, я чувствовал, что просто не могу сидеть на месте. Все мое существо, мускулы, кожа — все требовало движения. Если вот сейчас же я не встану, я просто не выдержу, со мной что-то произойдет.

И примерно на середине доклада я встал и пошел к выходу. Ближайший ко мне полицейский секретарь неодобрительно поднял брови а дежурный у дверей остановил меня вопросительным взглядом. Я назвал ему свое имя и в подтверждение предъявил пропуск для выхода на поверхность

— Простите меня, соратник, но мне очень нехорошо, — сказал я. — Я думаю, станет лучше, если несколько минут подышать свежим воздухом. Я болен, целый день лежал, пришлось даже уйти с работы…

Он записал, как меня зовут, отметил время и открыл дверь.

Я вошел в лифт и поднялся наверх. Здесь я повторил вахтеру свою просьбу, он тоже записал время и выпустил меня.

Я вышел на крышу-террасу.

И мне сразу же стало не по себе. Что-то незнакомое и жуткое подстерегало меня на пустой террасе. Еще ничего не видя, я почувствовал дикий страх. И лишь немного спустя понял, в чем дело. Не было привычною гула самолетов, заполнявшего воздух днем и ночью. Кругом стояла тишина. В жилых домах и служебных помещениях вообще-то тоже было сравнительно тихо шум подземки и самолетов, проходя сквозь стены и толстый слой почвы, превращался в слабое убаюкивающее жужжание. В этом монотонном звуке есть нечто успокаивающее и приносящее облегчение — так же, как в тех минутах, когда сон обволакивает тебя и ты, скорчившись под одеялом, чувствуешь себя одиноким и маленьким. Но тишина на крыше совсем не походила на это относительное спокойствие. Она была безграничной.