Алексей Гравицкий - Отдать душу

— Что в имени тебе моем? — пафосно возмутилось чудище.

— Ничего, но только сам же сказал, что имя должно быть звучным и устрашающим.

— И что мне делать? — расстроилось чудовище.

— Не называй имени, — пожал плечами Изя. — Или псевдоним возьми.

— Псевдоним? — заинтересовалось чудище. — Какой псевдоним?

— Звучный. Пердимонокль, например. Или… Ну я не знаю: Кровавый Джек, Черный Ужас, Вася Страхов…

— Это идея, — пьяно заухмылялось чудище. — На ком попробуем?

Бывший Сивкобыл плотоядно оглядел комнату.

— Тренируйся вон, на кошке, — отмахнулся Изя. — Или на собаке, на худой конец.

Сивкобыл повернулся к двузадому псу, пустил слюни и проревел на худой конец:

— Трепещи, ничтожная тварь! Ибо я — смерть твоя, Кровавый Пердимонокль Вася Страхов пришел за тобой.

Эффект оказался сильнее всяческих ожиданий. Бедная собака поджала оба хвоста и бросилась бежать. Правда, в разные стороны. Окрыленное (в прямом смысле) таким успехом чудище повернулось к кошке и повторило тираду. Черная кошка медленно поднялась, вместе с ней поднялась и шерсть на ее загривке, а также иные части тела и органы, причем на разную высоту. Бедное животное от ужаса вспрыгнуло на стол, опрокинув бутылку водки, и выскочило в окно.

Содержимое опрокинутой бутылки медленно растеклось по столу, заливая лежащие рядом книги и карты.

Изя хотел промакнуть лужу, но не успел. Водка молниеносно впиталась в колоду. Иванов подобрал карты и с изумлением и Либерштейнами обнаружил, что лежавшая нижней дама червей выглядит совершенно пьяной. Следовавший за ней пиковый валет смотрелся не лучше. Изя решил разложить пасьянс, и вскоре одна за одной прямоугольные картинки шлепались друг на друга со сладострастными ахами и вздохами.

— Надо же, — заметил Изя. — Все как у людей. Я бы тоже на эту червовую даму без стакана и не посмотрел…

Когда громкость карточных воздыханий превысила все разумные, неразумные и псевдоразумные пределы, Изя брезгливо бросил колоду и вытер пальчики белоснежным кружевным платочком:

— Тьфу! Точно все озабоченные!

— А хошь, мы тебе погадаем? — спросила развеселая бубновая дама, сползая с трефового валета.

— Это идея, — подхватил кто-то, прежде чем Изя успел что-то сообразить.

Карты сами собой перетасовались и разлеглись на кучки. Верхним вывалился трефовый туз. Даже при своем полном незнании карт, Изя знал, что туз треф означает казенный дом. Карты наперебой принялись что-то объяснять, молчание сохранял только туз треф.

— По-моему, ему расклад не понравился, — озадаченно произнесла дама треф.

— Давай попробуем еще раз, — предложила червонная дама.

— Давай, — согласился пиковый король.

Дама дала, и карты переразложились, отпуская шутки и ехидные, а порой и наглые подколки. Последним лег трефовый туз.

— Ты опять? — возмутился Изя.

— Тебя посодют, а ты не воруй, — поведал туз.

— Это трефовый что ли? — вопросил туз бубей. — Погоди, Изя, друг, сейчас мы его закопаем.

Карты собрались в кучу, замельтешили на месте, словно играли в кучу-малу, потом снова разлеглись на столе. На самый верх вылез потрепанный трефовый туз:

— Песню дружбы запевает молодежь, — пропел он не то для Изи, не то для остальной колоды. — Эту песню не задушишь, не убьешь!

— А это мы сейчас проверим, — взревел Изя, схватил туза и разодрал на четыре части.

— Ты что?! — заорали части истончившимися голосами. — Я ж пошутил, дурак! А ты… новую рубашку порвал! Я маме пожалуюсь!!!

Слезно причитая, обрывки туза сбежали в неизвестном направлении. Изя посмотрел на карты. Карты посмотрели на Изю, но без своего трефового собрата новый расклад исполнять отказались. А дама червей даже всхлипнула и поведала, что ей бедняжку Тузика жаль, а Изя скотина, и вообще все мужики скоты и сволочи, а кто не сволочь, тот урод. Изя с горя опрокинул стакан и огляделся. Не увидев ничего интересного, опрокинул еще один и огляделся вновь. После чего решил, что стоит оглянуться еще раза три-четыре. Со стены несся отборный грузчицкий мат. Один из футболистов с воплем «Судью на мыло» засветил последнему в челюсть, другие присоединились, началась драка. Под звонкий смех сатанинской Глаши… То есть, под сатанинский смех звонкой Глаши выло несчастное чудовище:

— А ну-ка, всем полчаса бояться!

— Вот еще, — брезгливо отвечала ему хозяйка. — Буду я всяких Монопердоклей бояться.

— Все! — орало обиженное чудище. — Ухожу из Пердимоноклей в Сивкобылы!

Двулик втихаря, поставив передние задние лапы на стол, тырил что-то еще съедобное, весело болтая одним хвостом и воровато поджимая другой.

Фриц, сидящий в обнимку с десятикилограммовым арбузом, набрал водки в шприц и, напевая «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина», вкатил содержимое шприца в полосатый арбузий бок. Довольный арбуз пустил пару пузырей. Довольный Фриц хмыкнул и, пропев «Выпьем и снова нальем», набрал в шприц новую порцию водки.

Часы в углу начали бить девять вечера. Из маленького окошечка с истошным воплем «Ук-ук, ук-ук, ук-ук» выпрыгнула укукшка. Над всем этим хаосом летали пьяные глаза с потрескавшимися от бессонницы жилками и пытались косо посмотреть друг на друга.

Изя с тоской и страхом потянулся за бутылкой.

«Утро туманное, скатертью дорога», — звучал в голове посторонний голос. Изя повернулся, голос смолк, вернее сказать, растворился в барабанной дроби.

«Однако, как активно меня выставляют», — подумал Иванов и открыл глаза. Никто его не гнал. Он лежал на самой обычной кровати в самой обычной квартире. И барабанная дробь в голове была самым обычным отголоском подступающего похмелья. Изя огляделся и не нашел ничего странного. На стене висели самые обычные плакаты, на столе лежала самая обычная колода карт, которую покрывал самый обычный трефовый туз. Часы тикали, отсчитывая положенные им секунды в заданном направлении. И даже собака, что лежала тут же у кровати, была самой обычной, то есть имела один зад и одну голову. Чертовщина какая. Это дерьмо собачье… Тьфу, точнее сказать, эта собака дерьмовая такая же, как и все прочие. Теперь отчетливо стало видно, что это миттельшнауцер, а вчера можно было только догадываться.

Изя поднялся на кровати, сел. Ему было плохо, значительно хуже, чем вчера, когда он решил заглянуть к Либерштейну. «К кому бы еще в гости нагрянуть?» — подумал он, но, оценив свое состояние, решил остаться там, где проснулся — на кровати. Может быть, потом, когда он придет в себя, то встанет и заглянет в гости к Либерштейнам, благо он и так у них в гостях.

Кстати… Иванов вытащил записную книжку, открыл ее на страничке с буквой «С», переправленной красными чернилами на «3», и подписал под записанной там фамилией Либерштейн: «Глаша и Фриц (семиты-антиаскеты)». Потом подумал и переправил на «аскетов-антиевреев».