Юрий Петухов - Меч Вседержителя

В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его видеть.

Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть, слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове, истошный визг алчных выползней ворвался в уши – да, здесь, на спуске, они терзали несчастных, пили кровушку из обреченных... а потом мрак, тепень, холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.

Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по камушку, по кирпичику... нет, он был сокрушен в другом времени, в другом пространстве... которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую слезинку.

Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где покоилось нечто чуждое для русского и непонятное... последние четыреста с лишним лет там было просто пустое место – та же брусчатка, кустики, голуби, бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться, подойти ближе.

И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.

И замер.

Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.

– Господи! – прохрипел Иван, не веря глазам своим.

В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая «зангезейская борзая» с умной, осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его, будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и запрокинутым к небу лицом... Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как живая, еще немного, чуть-чуть – и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у него на литой щеке дернется желвак... Хук Образина, кто-то незнакомый, отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная крови-ночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена... чуть поодаль от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана... Да, это были они! Красивые, высокие, могучие, былинные – будто полубоги, пришедшие из небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте таились весь гений человечества и сама его суть – движение, порыв, неостановимость и неистребимость.

Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо, хохочущую и беспечную.

– Ой, дедушка! – вскрикнула она, совсем не испугавшись.

А Иван замялся. Дедушка? Ему чуть за сорок... Правда, вот борода седая, лохмы торчат – тоже пегие все, глаза слезятся... Конечно, дед! Кто же он еще!

– Скажи, – ласково попросил он девчушку, – ты знаешь про этих людей? Вон, видишь, стоят... кто они?

Хохотушка поглядела на него с недоумением, улыбнулась. Но ответила, кокетливо строя глазки:

– Все знают! Они спасли Землю, и погибли, там, – она вдруг скривила личико, махнула куда-то вверх ручонкой. Но потом снова улыбнулась и выпалила: – Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!

Иван разжал руку. И девочка убежала к родителям, парнишке и девчоночке, которые сами были немногим старше ее.

Давным-давно! Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось – пускай в памяти, в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды. Никто! И никогда! Лишь его до последних дней будут мучить видения обледеневших черных городов и черных перепончатокрылых теней в черном тягучем воздухе. Лишь он будет помнить, что было... да-да, не могло быть, а именно б ы л о! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту коротенькую и крохотную надпись на постаменте каждый раз заново: «Они сделали все, что смогли...»

И никто и никогда не будет узнавать его. Никогда не поставят ему памятника. Не напишут про него в книгах... Ну и не надо. Он и так знает про себя все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука непростая.

А еще он будет приходить туда, к Храму.

Иван быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги его совсем не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных коек. И он увидел их – светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти, хранивших его повсюду.

Неземным сиянием в чистом майском небе, отражая Огонь Небесный и открывая путь к Свету, сияли над землей, над Вселенной, над бескрайним Мирозданием Золотые Купола Святой Руси.

Когда я писал первые строки романа «Звездная Месть», семь лет назад, ни один даже самый восторженный и наивный идеалист не верил, что Храм Христа Спасителя будет восстановлен в ближайшее столетие. Это казалось невероятным, особенно в тех страшных, апокалипсических условиях «перестройки» (еще тогда было ясно имеющим глаза и ум, что под кодом «перестройки» идет тихая тайная, но самая разрушительная в истории человечества и подлая Третья Мировая война). Власть в стране была захвачена ее лютыми, непримиримейшими врагами, все рушилось, уничтожалось... И вдруг некий писатель и историк в своем романе начинал предвещать, как о свершившемся факте, писать из будущего, далекого XXV-ro века о том, что Храм Христа Спасителя был восстановлен во всем своем величии и великолепии именно в последнее десятилетие века двадцатого! Читавшие первую книгу романа пожимали плечами, улыбались – вещь невозможная, фантастика. В тот же год я отдал весь гонорар за книгу «Вечная Россия» в еще прежний, истинный Фонд возрождения Храма. Все без исключения родные, близкие, знакомые попрекали меня, что деньги выброшены на ветер, никогда и ничего не возведут на том «проклятом» месте заново, дескать, чудо невозможно. И все же я поступил по-своему.