Геннадий Прашкевич - Малый бедекер по НФ

Утро вечера мудренее.

Заставив Никисора вымыть посуду (на этот раз он даже ничего не разбил, только сильно помял алюминиевую кружку), попросив тетю Лизу сводить плачущих лаборанток в поселок в баню, я разжег во дворе костерок. Убедившись, что биологи уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, ухали жабы, ночь надвинулась.

— Где ты подобрал этих зануд?

— Они сами пришли, — оттопырил губу Никисор. — Сослались на этого вашего… Ну, который у вас шеф… И сказали, что выращивают бессмертный огурец… И еще сказали, что их сильно интересуют эти… Ну, как их?.. Капро…

— Копролиты?

— Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.

— Нет, Никисор, это греческое слово.

— А что оно означает?

— Помет.

— Чей?

— Как это чей?

— Ну, чей помет?

— А тебе не все равно?

— Конечно, не все равно, — убежденно ответил Никисор. — Если кошачий, то противно. А Потап хорошо делает.

— Копролиты — это окаменевший помет, Никисор, — мягко объяснил я. — Ископаемый помет. Он может принадлежать кому угодно. Наверное, Кармазьян, — кивнул я в сторону темного барака, — хочет сравнит известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.

— Пусть сравнят с пометом Потапа.

— Это еще зачем?

— Ну, вы же говорите… Для сравнения…

— Настоящие копролитчики, Никисор, а таких специалистов считанные единицы, изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Доломиты. Фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.

— Они что, так много гадили?

— Кто они ?

— Ну, эти… Вымершие…

— Если популяция была большая, следы оставались.

— Да ну, — не поверил Никисор. — Как можно таким ходить? Оно же окаменевшее. У нас, правда, кот на Новый год всегда съедает «снег» с елки. Потом ходит таким… ну, как бы в упаковке…

— Это еще не копролит.

Любознательность Никисора меня удивила.

— Это ты помогал дяде Серпу набирать на анализ неизвестное вещество?

— Ну да! — произнес Никисор с гордостью.

— И где столько набирали?

— На отливе. Где еще? Меня и эти просили, — кивнул он в сторону темного барака. — Если, говорят, увидишь странное, сразу говори. Даже премию обещали. Я бы на премию купил новые штаны. Они же копролитчики, — сослался Никисор на мою информацию. — Хотят все знать. Может, мы с дядей Серпом…

— Даже не думай!

Никисор кивнул, но выдохнул с отчаянием:

— Там еще один прибежит.

— Прибежит? — не поверил я.

— Ну да. Я его от радикулита лечил. Он тоже, наверное, копролитчик. Только больной. Все время охал и держался за спину. На судне его продуло. Ну, я сделал мазь, как дядя Серп рассказывал. Скипидар, мятая ипритка, немного бензина, жгучий перец, капля серной кислоты. Эта штука даже горит. А боль как рукой снимает. Человек аж из штанов выпрыгивает. — Он густо покраснел. — Ну, я еще капнул этого…

— Чего этого?

— Ну, вещества…

— С отлива?

— Ага.

— Да зачем?

— А для запаха.

— Да зачем же для запаха-то?

— Чтобы его эта тварь с отлива не съела Она же своих не ест. Все твари метят свою территорию. Чтобы свои знали, а чужие боялись. Вот этого Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который с ним там в бараке, который приехал с вами, тоже съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, — вспомнил он Юлика Тасеева, — тоже. И девушек, — покраснел Никисор, — потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает сейчас по берегу, неизвестный зверь не съест. Я специально капнул помет в лекарство, чтобы зверь знал, что это как бы свой. У нас на островах все немного пахнут, потому и жертв нет.

— Рыбий жир, — застонал я, — рыбий жир тебя спасет, Никисор!

— Мне всех жалко, — опустил голову племянник Сказкина. — Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, что его чуть не задавили.

— Да в кого ты такой уродился, Никисор?

— В дядю Серпа! Как это в кого?

— Ты в каком сейчас классе?

— Уже в седьмом.

Он посмотрел на звезды в небе:

— А много в мире зверей, которых уже нет?

Я покачал головой. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!» Но, утешая Никисора, рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, и какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, и как хорошо бывает на горбатых улочках Хабаровска, насквозь продутых теплым дыханием Амура, и как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии, и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они смоют с себя этот запах…

Нет, про лаборанток я не стал говорить.

И ничего не сказал про Каждую. Даже Улю Серебряную оставил в секрете.

Но такое небо висело над океаном, так горбато светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических его зрачках плавали туманные искры. Будто боясь их растерять, Потап медленно улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.

Океан.

Звезды.

Страстно орали в ночи жабы.

Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.

Любовь это любовь это любовь это любовь.

Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из темного барака несло нежной и сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн. «Великий Краббен». Я сочиню его сам. Он выйдет в свет и принесет мне славу. Я буду подписывать толстую книгу разным веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле, вручу лаборанткам Кармазьяна. Каждой подарю. Ни одна не уйдет без нежности.

«Великий Краббен».

Никакие неприятности не коснутся такой книги.

Свернувшись, спал на спальном мешке Сказкин-младший. Свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спала в своем бараке тетя Лиза, уснули усталые копролитчики. Только я один не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра и каждой налью по кружке местного кваса. Они первые услышат от меня содержание будущей книги.

Когда умолкал страстный хор жаб, медлительно вступал океан.

Звезды жарко горели над головой. Я смотрел на них, вслушивался негромкое в дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, опять и опять вслушивался в страстный хор жаб и в таинственные вздохи океана, закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы невысказанного счастья закипали в груди, жгли глаза, горло.

Но, верный себе, я не дал им сорваться.