Геннадий Прашкевич - Малый бедекер по НФ

Хороший псевдоним для молодого литератора — Иван Обуреваемый.

Я оставался в пустом дому, жена уходила на работу.

Я перебирал старые записи. Слушал музыку. Пытался понять происходящее.

Поезд, как когда-то в 1969 году, весело уходил в будущее без меня. Меня с моим сраным «Краббеном» высадили на глухом полустанке. Даже более глухом, чем испанская глубинка.

Что делать?

Вечный вопрос русского писателя.

Как это что делать? Садиться да и писать.

Садиться да и писать новую вещь. Вот и вся штука.

Сесть и написать новую вещь. Необычную, яркую, непременно с положительным героем, чтобы самому было приятно перечитывать. В тот год в газетах как раз шли многочисленные дискуссии о положительном герое. Ну, как в свое время спорили о снежном человеке. Кто-то его (снежного человека… положительного героя…) видел, кто-то слышал, кто-то чуть ли не хватал за руку, но вот в последний момент…

Каждый день, совершенно свободный, выглядывая в окно, с тоской следя за медленным падением снега, я видел внизу соседа.

Был этот человек не стар, но крепок и явно не занят.

Не знаю зачем, но я к нему внимательно стал приглядываться.

Ведь для какой-то цели судьба вывела его под мои окна. Правда, для повести мне нужен был скорее лихой мускулистый парень, который способен был начать хорошую заваруху, из которой, в свою очередь, читатель мог бы извлечь хороший урок. Но где нынче найдешь настоящего героя? Настоящие герои встречаются реже, чем куриные зубы. Я страшно переживал, что если я прямо сейчас сяду за новую вещь, сосед непременно впрыгнет в рукопись и чего-нибудь там наделает, как наделал в свое время Серп Иванович Сказкин. И получится в итоге обычная вещь, в которой выморочный мужик окружен со всех сторон бабами-пужанками, ну, знаете, из тех вечных девственниц, что в любое время суток плотно затянуты во все свои спасательные пояса.

Утро раннее, снег.

Из-за стены раскаты Сен-Санса.

Внизу хромает сосед, нехорошо посматривает на мир из-под надвинутой низко на лоб богатой шапки.

Я не хотел вводить в повесть первого попавшегося героя, но и отвлечься от соседа почему-то никак не мог. Фамилия у него, кстати, оказалась классная — Небаранов. А звать Семен. Нет вопросов. Но почему этот Небаранов в андроповские времена гуляет по улице в рабочее время?

Надо будет спросить при случае Мишу Веллера: всегда ли характер героя определяется настроением автора?

В июне 1983 года прилетел в Новосибирск из Белграда прекрасный югославский поэт Саша Петров. В столовой Дома ученых он сразу пожаловался: «Геннадий, в Америке и в Югославии я издал несколько антологий русской поэзии. Мои стихи печатались в Италии и в Японии. В Штатах я свой. Только в России не переведено ни одного моего стихотворения».

Мы сидели у раскрытого настежь окна и с наслаждением, несмотря на летний зной, поглощали водку.

«Если ты переведешь хоть одно мое стихотворение на русский язык и издашь в России, — сказал Саша Петров, — ты просто восстановишь историческую справедливость. Я родился в 1938 году, издал тринадцать книг в разных странах, неужели мои стихи недостойны выхода в России?»

«Еще как достойны! — кивал я. — Оставь мне книгу. Я переведу твои стихи и отдам их в старейший советский толстый журнал „Сибирские огни“. Его выписывает даже библиотека американского конгресса. Устроит тебя старейший советский толстый журнал?»

Сашу Петрова «Сибирские огни» устраивали.

Пришло время, и я вспомнил о своем обещании.

Перелистав книжку («Словенска школа»), я позвонил в редакцию «Сибирских огней». «Конечно, переведите, — ответили мне. И уточнили: — Этот Петров, он ведь не диссидент? С вражескими радиостанциями не сотрудничает? — Ну, известный в то время набор обязательных вопросов. — Ах, сын врангелевца… Родился на чужбине… Ну ладно, — после долгих уговоров неохотно ответили мне. — Переведите, если он не антикоммунист и не фашиствующий молодчик».

Мучимый некими смутными предчувствиями, я раскрыл «Словенску школу».

Будет паскудно, подумал я, если у Саши Петрова не найдется ни одного стихотворения для старейшего советского толстого журнала. Будет еще паскуднее, подумал я, если все стихи Саши Петрова годятся для этого журнала. Саша Петров здорово пришелся мне по душе. Байрон о таких писал в дневнике: «Хороший человек. Хочу с ним напиться».

Стихотворение, открывавшее книгу, называлось «Смольный».

Как? — удивился я. Стихотворение называется «Смольный» и до сих пор не вошло в корпус переведенных на русский язык стихов? Где же эта лающая и воющая свора советских толмачей, хищно следящих за каждым доброжелательным движением на Западе?

Ведь — Смольный!

Не бордель на Пятницкой!

И вчитался в стихотворение.

Жизнь моей милой мамы, открывал измученную русскую душу хороший югославский поэт Саша Петров, мистически связана с жизнью величайшего вождя революции. Ленин рвался в Смольный, мама рвалась из Смольного. Большевики Ленина — в Крым, благородные девицы-смолянки — из Крыма.

Ага, подумал я, «Сибирские огни» сомлеют от такого стихотворения. У них там в редакции все с деревьев попадают.

И еще внимательнее вчитался.

Я искренне хотел познакомить читателей старейшего советского толстого журнала с замечательным югославским поэтом Сашей Петровым. Мало ли что жизнь его мамы так неудачно пересеклась с жизнью вождя. Не одной ей не повезло. Все же из благородных девиц. На сербском — племенитих.

Хороший поэт Саша Петров!

Я увлекся.

Меня трогала интонация.

Я увидел стихотворение «Чингисхан перед микрофоном» и обрадовался.

Вот оно! Саша Петров в этом стихотворении вскрывает, наверное, всю подноготную этих нынешних сверхмодных реакционных групп! Такое стихотворение напечатают даже «Сибирские огни» — журнал старейший, советский, активно вырождающийся.

Но я рано радовался.

Луна в стихах Саши Петрова зияла «улыбкой коммуниста, по ошибке ЦК загнанного на два метра под землю». Взвод косоглазых стрелков с Лубянки «расстреливал не Переца Маркиша, а поэзию идиша».

Ну и все такое прочее.

В «Сибирских огнях» все действительно с деревьев попадают, принеси я такое!

Но сверкнула надежда. «Зимняя элегия». Да еще с эпиграфом из Пушкина: «Зима. Шта дарадимо на селу?..»

Зима, вчитывался я.

Крошечный американский городок Коламбус.

Лекции отчитаны, тоска, дождь. Звонит телефон. Дружеский голос: «Саша! Какого хрена ты делаешь в этих сраных Штатах? Вернись на родной Ядран, вернись на солнечную Адриатику! Там жизнь, там движение, там речь родная славянская! Зачем тебе дождливый Коламбус?»

Вот оно!