Еремей Парнов - Пылающие скалы

— Тайфун? — Рунова слегка приуныла, явственно представив себе сотрясающий палатку порывистый ветер и белую, как сыворотка, морскую воду, в которой болтаются рыжие лохмы размочаленных водорослей. — И надолго?

— Как когда, — откликнулся гитарист, поправив висевшую за спиной соломенную шляпу. — Бывает, и на неделю зарядит.

— Жаль, — огорчилась она. — Терпеть не могу мутную воду.

— В большие ливни такое бывает, — прищурив глаз, гитарист запрокинул голову. — Того и гляди, хлынет… Пресная вода-то долго лежит мёртвым слоем. Не смешивается, что твой керосин.

— И вообще потоки смывают всякую дрянь, — подал голос худой, углублённый в себя юноша, которого Светлана Андреевна уже успела мысленно окрестить “умственным мальчиком”.

— Тускло, — поёжилась она, бросив взгляд на вокзальные часы. — Что-то задерживается ваша электричка. А я-то думала, это только у нас, в Москве…

— И электричка придёт, — успокоительно кивнул Астахов, — и надлежащую прозрачность вам обеспечим, Светлана Андреевна…

— Но товарищ говорит, — она показала глазами на гитариста, — что вот-вот пойдёт дождь?

— Так это здесь, — успокоительно отмахнулся Астахов. — Нам-то пилить и пилить. Хорошо, если до ночи доберёмся. Другая страна, Светлана Андреевна, другой микроклимат.

— Ну разве что так. — Она зябко передёрнула плечиками.

— Не сомневайтесь, — бесшабашно осклабился гитарист. — Живой материал будем поставлять, невзирая на погоду.

— Это как же? — не поняла Рунова.

— Потому как на дне всегда тишь да благодать.

— Саша Беркут у нас старшина водолазов, — пояснил Астахов. — Ежели чего обещал — железобетонно.

— Очень тронута. — Рунова обласкала взглядом Сашу Беркута. — Жаль только, что продукция у меня особого рода.

— Это точно! — обрадовался Астахов. — Микропродукция! Зато можно взять с любого образца: хоть с морской звезды, хоть с ракушки или камня. Да что там звезда! Я однажды, смеха ради, сам себя лезвием скребанул после купания, и что вы думаете?.. Три новых вида диатомовых водорослей!

— Так вы тоже альголог? — удивилась Рунова.

— В том-то и дело! — Сергей Астахов опять покраснел и заморгал белесыми ресницами. — Представляете, как я обрадовался, когда узнал, что вы едете?

— Я тоже очень рада, Серёжа, — с чувством произнесла Рунова. — Мы с вами славно поработаем… Но когда же поезд, товарищи? Опаздывает на двадцать минут!

Наконец подошла электричка, выплеснув на платформу нагруженных вещами людей. Поджидавшая поезд толпа с такими же чемоданами, кошелками и рюкзаками неохотно раздалась, чтобы с удвоенным напором хлынуть затем в ещё надышанные вагоны. Вопреки суете и темпераментному натиску посадки, места хватило всем. Светлана Андреевна и её спутники удобно расположились на двух скамейках, рассовав тяжёлую поклажу по верхним металлическим полкам.

Едва электричка тронулась, как в окно ударили мелкие заострённые движением капли. От сизых сопок и хмурых, поросших осокой лугов, чуть искажённых косой, дрожащей на стекле клинописью, повеяло суровым языческим покоем.

— Вот и началось, — вздохнула Светлана Андреевна. Она раскрыла приготовленную для дороги книжку и, заложив ногу за ногу, попыталась углубиться в чтение. Но мысль скользила по поверхности строк, а глаза то и дело отвлекались к окну, проникаясь тихой грустью дождя и вечной тоской размытых туманом необжитых просторов.

Поймав себя на том, что второй раз читает одну и ту же страницу, Рунова захлопнула книгу. Она давно разгадала целительную власть пространства, но всякий раз удивлялась, как поразительно скоро тонули и притуплялись самые мучительные заботы. Время и то растворялось в дорожной скуке, отдаляя до неразличимой малости ещё недавно занимавший всё поле зрения образ. Жаль лишь, на себя самое никак нельзя было взглянуть в такой перевёрнутый бинокль, чтобы раз и навсегда убедиться в собственной незначительности. В ничтожности потерь и эфемерности обретений.

Дважды побывав замужем, но так и не изведав того самозабвенного чувства, которого так ждала ещё со школьных лет, Светлана Андреевна дала себе зарок больше не попадаться. “Семь и четыре”, — прикинула она оба срока, уже заранее зная, что они сольются в памяти в одиннадцать непрерывных лет безрадостного существования, невзирая на длительный промежуток, который пришёлся на дальние морские походы. Люди, с которыми она так неразумно поторопилась связать жизнь, были, в сущности, совсем неплохими. По крайней мере не чудовищами, от которых следовало бежать очертя голову. Но разве виновата она, хоть и корила себя, обзывая моральным уродом? Повинна разве в том, что семейный совершенно обыденный быт день за днём разъедал её душу невыносимым отвращением? Сверхчеловеческая мечта, заливавшая слёзами и кровью всю мировую поэзию, пленительная ложь, которую не уставали сладко нашёптывать кинофильмы и книги, — всё обернулось волчьим капканом. Любовная лодка и впрямь разбилась о быт, как гениально прочувствовал поэт за минуту до рокового выстрела.

Светлана Андреевна и сама в иные мгновения была готова умереть, а если не умереть — она безумно этого боялась, — то напрочь стереть память, как стирают записанные на магнитной ленте слова.

По счастью, “неудачный эксперимент номер два”, как назвала она потом свою вторую попытку, излечил от опасных крайностей и порождённых романтическим ослеплением иллюзий. Право, это была настоящая шоковая терапия, но Светлана Андреевна имела все основания благодарить судьбу за такой урок.

Когда она, не без мучительной внутренней борьбы, объявила мужу, что покидает его, тот сначала схватился за сердце, затем разрыдался и пополз по полу, исступлённо ловя и целуя её ноги. Ей стало страшно до нервной дрожи. Она испытывала настолько мучительное ощущение вины и жалости, что втайне дрогнула. Было до омерзения стыдно за свою бесчувственность, чёрствость и за это его унижение, пятнавшее их обоих. Она была готова на всё, чтобы только он перестал ползать. До сих пор непонятно, какая сила помогла ей тогда устоять. Ночь прошла в обоюдной тяжёлой бессоннице, с питьём капель и курением на балконе, когда весь город спит и в тёмных окнах противоположного дома слепо таращится безнадёжный рассвет. Им обоим он принёс головную боль, наполненное скрытой тоской отчуждение и трезвость, глухую к своему и чужому страданию. И хотя Светлана никогда не пробовала снотворного, она совершенно точно знала, что именно так даёт знать о себе успокаивающее похмелье. Она уходила из своего, нет, из его дома, как уходят из жизни. Не к неведомому любовнику, в чём он ревниво подозревал её, а именно никуда, в белый свет, чтобы забиться в укромную щель, отлежаться, прийти в себя, зализать раны.