Алекс Ривендж - Наш мир — тюрьма

Дилон поднес к губам стакан, отпил, снова поставил на столик.

Пальцы у него дрожали.

— Не знаю, что тебе обо мне известно, но явно не истина, — сказал он резко, но спокойно. — Я — убийца. И вдобавок насильник женщин. Как тебе это понравится?

— Жаль. — Рипли пожала плечами.

— Что?

— Жаль. Потому что из-за этого вы, должно быть, очень неуверенно чувствуете себя в моем присутствии.

Похоже, она сделала удачный ход. Некоторое время Дилон молчал, но когда заговорил, голос его был неожиданно мягок.

— Сестра, — сказал он, — у тебя есть Вера?

Рипли внимательно посмотрела на него:

— Наверное, есть немного. — Она все-таки сохраняла осторожность.

— А у нас много Веры. Так много, что и на тебя хватит, если ты пожелаешь вступить в наш круг.

Дилон снова говорил звучным, хорошо поставленным голосом, и Рипли поняла, что она вновь слышит проповедь. Интересно, искренен ли он в стремлении обратить ее, или просто «играет роль» перед своей паствой?

— Правда? А я было подумала, что женщины не могут вступать в ваше братство.

— Отныне — могут! — Дилон обвел взглядом окружающих, словно ожидая, что кто-то посмеет возразить. — Просто раньше не было такого прецедента, но лишь потому, что не было женщин. А сами мы ни для кого не делаем исключений. Мы ко всем относимся терпимо. Даже к тем, к кому нельзя терпимо относиться.

— Спасибо! — с неожиданной горечью ответила Рипли.

— Нет, это просто наш принцип, — Дилон поспешил сгладить впечатление от своей последней фразы. — Это не касается лично тебя… или еще кого-нибудь. — Он снова обвел взглядом тех, кто прислушивался к их разговору. — Видишь ли, сестра, с твоим прибытием у нас возникнут дополнительные проблемы. Но мы уже готовы смириться с ними, не возлагая на тебя вину. Не так ли, братья?! — вдруг рявкнул он почище Эндрюса.

— Так… так… — ответили ему со всех сторон.

Рипли ничего не могла понять:

— Вину?

— Да, сестра, — продолжал Дилон по-прежнему звучно и одновременно мягко. — Ты должна понять, что до тебя у нас здесь была хорошая жизнь… Очень хорошая.

Нет, он явно был искренен, а не играл роль «доброго пастыря». Но смысл его слов опять ускользал от Рипли.

— Хорошая жизнь… — медленно повторила она.

Дилон улыбнулся.

— Не было искушений, — просто сказал он.

И, опустившись на стул, вновь поднес к губам стакан с эрзац-кофе.

Клеменс демонстративно указал на аптечку, но Рипли покачала головой:

— Спасибо, не нужно. Я уже принимала лекарство.

Врач не поверил ей, так как лекарство содержало изрядную дозу снотворного. Это было сделано по прямому приказу директора: он, конечно, не надеялся все время до прибытия спасателей продержать свою незваную гостью в состоянии полудремы, но всерьез рассчитывал таким образом сбавить ее активность. Клеменсу, естественно, не нравилось это распоряжение, поэтому он особо и не настаивал.

Рипли опустилась на край койки.

— Вы лучше расскажите мне о Вере, — попросила она.

Врач перевел взгляд на вход в госпитальный отсек. Да, дверь закрыта.

— Дилон и прочие… — он усмехнулся. — Словом, они обратились к религии. Назревало это давно, но качественный скачок произошел чуть больше пяти лет назад.

Рипли внимательно наблюдала за Клеменсом.

— И что это за религия?

Клеменс помедлил с ответом.

— Ну… мне трудно сказать, — он снова усмехнулся. — Думаю, это мудрено определить и самому Дилону, а уж его пастве — и подавно. Пожалуй, все-таки Вера — это сводный, обобщенный вариант христианства. Во всяком случае так, как они его здесь представляют. «Не убий ближнего своего, ибо он, как и ты, уже совершал убийства, что и низвергло его в пучины Ярости» — что-то в этом роде. — Врач задумался, припоминая. — Так вот, когда тюрьму было решено ликвидировать, Дилон и все остальные… То есть, говоря «все», я имею в виду теперешний состав заключенных, а тогда этими идеями прониклась лишь малая часть тюремной публики… Короче говоря, все верующие — они называют друг друга «братья» — решили остаться здесь.

Клеменс присел на койку напротив Рипли.

— Но ведь они не могли просто так вот взять и остаться, верно? — продолжал он. — Им разрешили это сделать, но на определенных условиях. А именно: с ними здесь остаются директор, его заместитель — один из младших офицеров — и врач. То есть я. Фактически мы втроем представляем всю тюремную администрацию. Но таким образом она — то есть администрация — сохраняет видимость существования.

— И как вам удалось получить такое завидное назначение?

— А как вам нравится ваша новая прическа? — ответил врач вопросом на вопрос.

Рипли машинально подняла руку, коснувшись бритой головы.

— Нормально, — она нахмурилась, — но при чем здесь…

— Вот именно, что ни при чем, — Клеменс посмотрел на нее с некоторой иронией. — Просто я хотел показать вам, что не вы одни имеете право, извините за выражение, пудрить мозги.

Рипли прекрасно поняла его, но молчала в ожидании продолжения.

— Итак, из-за вас я серьезно нарушил свои отношения с Эндрюсом, а отношения эти были хотя и не сердечными, но достаточно дружескими. Кроме того, ввел вас в историю нашей планеты, а также прочитал краткий курс лекций на религиозно-философскую тему.

Клеменс подался вперед, почти соприкоснувшись лицом с Рипли.

— Может быть теперь, хотя бы в виде благодарности за потраченные труды, вы мне все-таки скажете — что мы там искали? — проговорил он тихо, но очень раздельно.

Вместо ответа на губах Рипли показалась улыбка.

— Вы мне нравитесь, — просто сказала она.

Врач выпрямился:

— В каком это смысле?

— В том самом…

Клеменс ошарашенно смотрел на нее.

— Вы очень откровенны, — наконец выговорил он.

— Я очень долго была оторвана от людей, доктор… Почти столь же долго, как и вы.

И когда она потянулась к нему, Клеменс сжал ее в объятиях — и все странности последнего дня, вся тревога, все проблемы перестали для него существовать…

Раз за разом метла со скрежетом проезжалась по железу, сметая в кучу пыль и сажу. Время от времени прутья застревали в решетчатом перекрытии, и тогда Джон Мэрфи наклонялся, чтобы их освободить. Пыль липла к потному телу, оседала на одежде, но он не жаловался: работа как работа. Он даже напевал вслух, благо гул огромного вентилятора, нагнетающего воздух в печь, заглушал его пение. Это было действительно кстати, потому что слова в песне были весьма скабрезными. Нет, Пресвитер — настоящий лидер, без него — никуда, да и без Веры здесь не проживешь: только она крепит душу, не позволяя впасть в скотское состояние. И уж во всяком случае при Дилоне куда лучше, чем тогда, когда тюремная жизнь Ярости-261 проходила под властью «паханов». Да, Братство — это не хрен собачий… А кстати, где собака, где Спайк? Помнится, он скулил где-то в отдалении во время похорон. А потом, на обеде, Мэрфи краем уха уловил фразу, будто пес покалечился. Жалко!