Наталья Иртенина - Меч Константина

— Народ деморализован, чего и ожидать?- флегматично заметил Ярослав.

— На окраине, в ста метрах от деревни, разрушенная церковь, — продолжал старший из двух Слав. — Стены кусками лежат, купол расколотый.

— Рухнула? — уточнил командир.

— Может, и рухнула. Или помогли.

Вернулась бабка, запыхалась, на табурет упала.

— Кузьмича-то и нету. В район опять ушел аль в лес.

— А что, бабусь, — бодро сказал Папаша, — замуж не зовет тебя Кузьмич?

— Сватается, — закивала старая. — Что ж, говорит, порознь куковать, давай вместе жить.

— Ну а ты?

— А што я? — засмущалась бабка, начала платок перевязывать. — Молодой ишшо, чего там. Семь десятков не набежало.

— А тебе сколько ж?

— Дак восемь с лишком.

— Да ну? А бегаешь как молодая.

— И-и, — бабка махнула рукой, — куды там.

— А что ж вы, бабушка, не похоронили людей? — спросил Святополк.

— Дак страшно ведь, — ссутулилась старуха. — Уж как они кричали, как выли, и-и. А Кузьмич-то сказал, не надо их убирать, пусть пришлых отпугивают. Кости незакопанные — души неупокоенные. Так сказал. А нас-то, своих, они не тронут.

— Вы тут, бабушка, с вашим Кузьмичом в дикое язычество впали. А церковь здешнюю те же бандиты снесли?

— Церкву-то? Да то еще раньше было, зимой. Фулиганье какое подорвало. Мы и не видели кто. Загрохотало вдруг, как гроза. А что за гроза зимой? Да она и не работала вовсе, пустая стояла, нам-то и не надо было. Прошлым летом наезжали какие-то, с попом, поглядели и уехали. Говорили, обновлять вроде надо, а оно вишь как. Другой раз приезжали, а тут уж голо все, камни одни. Тож расспрашивали, по домам ходили, кто да что. А откель мы знаем?

— Ну, бабусь, ты уж не серчай на нас, — сказал Монах, вставая, — а мертвых мы ваших похороним по-человечески.

Старуха задумчиво пожевала губами.

— Уж похороните, сынки. А то ведь страх какой, по ночам так и чудится, будто в окно они стучат. Кузьмич вот только… Шебутной он. Как бы обратно не выкопал.

— А мы могилу неприметную сделаем, — пообещал Монах. — И крест в другом месте поставим.

Меня рыть могилу не позвали. Я и сам не пошел. Смотреть на гнилые горелые трупы не так уж интересно. Не ручаюсь за свой желудок, может и взбунтоваться против такого зрелища.

Святополк сказал, чтоб я далеко не ходил. Но мне далеко и не надо было. Я пошел к взорванной церкви, походил среди остатков стен. Старуха говорила, что церковь стояла пустая, но я-то знал, что они даже заброшенные и разрушенные не бывают пустые. В них ангелы служат. В одной книжке я читал: при помощи очень мощных усилителей записывали колокольный звон и богослужение, которое шло в фундаменте уничтоженного храма. Там не было ни одного священника, вообще никого, кроме записывающих, а служба велась.

Ярослав однажды рассказывал мне, как исламские бандиты взрывали в Косове церкви и стреляли по руинам. При этом у него дрожали руки, и искалеченная правая стала неуклюжей, из пальцев выпадал карандаш карманного компьютера. «Это как если б тебе в душу бросили шоковую гранату, — говорил он. — У Высоцко го, помнишь? Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют…».

До вечера мы оставались в деревне и заночевать решили тут же. Бабкин Кузьмич так и не объявился. Сама бабка устроилась смотреть телевизор и нас приглашала. Звук она включила на полную громкость. Я даже на улице слышал, как двое участников реалити-шоу в Африке сговариваются подкинуть ядовитую змею другому участнику, который обгонял их по очкам Бабка болела за них, подсказывала, как лучше. Вела шоу, между прочим, Лора Крафт.

Позже мне удалось записать на диктофон разговор Лехи и Леди Би. Специально не подслушивал, просто они меня не видели. Леха сидел на чурбаке возле сгоревшего дома и резал ножом консервную банку. Я хотел подойти, но меня с другой стороны опередила Василиса Я остался за грудой горелых бревен, положил сверху включенный диктофон и ушел. После ужина я подошел к Лехе и спросил, могу ли я прослушать их записанный разговор. Леха страшно смутился, начал изъясняться междометиями и на диктофон в моей руке смотрел так, будто хотел вырвать его и расстрелять на месте. Но в конце концов принял мужественное решение:

— Ну… если так хочется… слушай. Только больше так не делай.

Я пообещал и на всякий случай спросил:

— А вы там ничего такого?.. Я имею в виду, Васька, кажется, в тебя влюбилась.

Леха сперва остолбенел — видимо, я первый сообщил ему эту новость, — потом расслабился и попытался щелкнуть меня по носу. Я увернулся.

— Вот это уж точно не твое прыщавое дело, — прокричал он мне вслед.

Он соврал, конечно, никаких прыщей у меня не было. Но это он не со зла, а от избытка в нем здорового романтизма. Леха защищал честь дамы. Так что я не обиделся и пошел в укромный уголок прокручивать запись…

— Что это ты делаешь? — спросила Леди Би на пленке.

Леха ответил молча.

— Крест? Из консервной банки?

— Говорят, на войне не бывает атеистов, — начал Леха, напрасно пытаясь придать голосу бодрости. — Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал. У них в роте все неверующие были, каждый второй коммунист. Тогда же религию вообще запрещали. В сорок втором их батальон должен был брать какую-то важную высоту. Дело почти безнадежное, немцы там крепко в землю врылись, да еще нужно реку переплывать. И берег хорошо простреливается. Так что все в роте знали, что завтра идут на верную смерть. И вот кто-то один вырезает из консервной банки крест и вешает на шею.

Другой увидел и тоже начал вырезать. За ним третий и так далее. Коммунист, не коммунист — а все равно, с Богом спокойнее. И каким-то просто чудом они эту высоту назавтра вырвали у немцев. Только вся земля, берег весь был в трупах. Когда забирали с убитых документы, почти у каждого на шее крест, к ниточке привязанный. Мне дед показывал свой, он в коробочке его с войны хранил, как медаль. Заржавленный весь уже был. Я тогда так и подумал, что это вроде солдатского знака почета, самодельный орден мужества. Что такое Бог, мне никто не рассказывал, я и не знал. Дед сам толком объяснить не мог.

После паузы раздался пронзительно-грустный голос Василисы:

— Война многое расставляет по своим местам. У русских с войной вообще особые отношения. Война — наша родина, отец и мать. Мы выходим из нее голыми, но с задубевшими шкурами. Война кует наши тела и души. Она наша огненная купель.

Леха ужал это лирическое размышление в коротких четыре слова:

— Наша родина — сожженная земля. Здорово у него получилось, мне понравилось.

— Ведь Земля — это наша душа, сапогами не вытоптать душу, — подхватила Василиса. — Кто поверил, что Землю сожгли?! Нет, она затаилась на время… Моя любимая песня у Высоцкого…