Владимир Булат - Лишь бы не было войны

- Вставай, Вальдемар. Уже семь часов!

Оказывается, немцы - нация в высшей степени дисциплинированная - живут по солнцу: встают с его восходом и ложатся вскоре после заката. Это должно вызвать восторг у большей части экологов, тем более что белых ночей, равно как и полярных, в Германии нет.

Я не сразу пришел в себя, заторможенно оделся, а когда узнал, что нас ожидает зарядка босиком на снегу, категорически воспротивился.

- Странно, - покачал головой Харальд. - Насколько мне известно, Россия - достаточно физкультурная страна.

- Это верно, но не до такой же степени! Харальд, ты не учитываешь климатического фактора. У вас в Рейхе десять градусов - уже мороз, а у нас и тридцать бывает.

- Это хорошо. Мы нации нордические и ничего общего не имеем ни с этими лакированными обезьянами, которые разжирели на импорте нефти, ни с негроидными пляжными проститутками.

Воспитанный в советском, а впоследствии в постсоветском интернационализме, я раз за разом поражался сочным эпитетам, которыми Харальд ничтоже сумняшеся награждал народы, как дружественные, так и враждебные Германии: "макаронники-итальянцы", "вонючие румыны", "лакированные арабские обезьяны", "педерасты-американцы". Харальд уверял меня, что все бордели Рейха комплектуются из француженок и полек (поляков в Рейхе осталось лишь несколько миллионов - меньше, чем в США), что негры, евреи и цыгане - не люди, и даже не животные (трагедию Отелло немцы считают трагедией Дездемоны).

Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо, Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом, обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.

- Все вы, русские, какие-то сони, - ворчал Харальд. - Твоя мама тоже иной раз к полудню просыпается.

- Это от недостатка гемоглобина, - возразил я.

Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом напрокат довольно подержанном "Рено". Перед отъездом Харальд сказал, что мне лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму, из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял "распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой обывателей". Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет - китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).

Первым делом - по моей инициативе - мы посетили Зоологический музей, где полвека назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула № 1 и оказались у Рейхстага, выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне - в направлении рабочего района Моабит - был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа Спасителя пятьдесят лет назад).

Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал, устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения западных вражеских голосов. Здесь - в Мариенфельде действительно стоял у входа во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов, и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше был в акустической - большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи, и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью. Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно правильную.

Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.

- Дойчланд юбер аллес!

- Дойчлалд юбер аллес!

(Хрестоматийное приветствие "Хайль Гитлер!", общепринятое еще тридцать лет назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было заменено "общегерманским приветствием").

Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с английской надписью "Мэйд ин Чайна" едва не рассмешила Ганса.

- Это Вальдемар, - представил меня Харальд, - Он из России, мой сводный кузен.

- А я был в России, - кивнул Ганс, - в Готтенланде. Мне очень понравилось, только одно плохо - слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в общественных местах.

(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).

Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово "Норд-карнавал".

- Ну и что вы здесь глушите? - поинтересовался я.

- Англичан и американцев: "Би-би-си", "Свободу", "Свободную Европу", голлистов. Иногда и вас приходится, - он пожал плечами. - Хрущев одно время вел коммунистическую пропаганду по радио на немецком языке. В этой акустической "Свобода" прослушивается, - он прибавил громкость. Зазвучали характерные позывные:

- Гринвичское время - двенадцать ноль-ноль, - сообщал по-немецки шепелявый голос. - Говорит Радио "Свобода" из Дувра. В эфире полуденный выпуск новостей. Читает Ева Либерман.