Аркадий Стругацкий - Дни Кракена

В прихожей нас встретила длинная худая девочка в выцветшем сарафане, из которого она выросла года три назад, с длинными голыми ногами и с хорошеньким круглым личиком. На мать она совсем не была похожа, разве только глаза у нее тоже были большие и серые и расставлены так же широко. Увидев меня, она насупилась и сердито сказала:

- Здравствуйте.

- Это моя дочь Наташа, - чинно сказала Нина. - Наташа, это Андрей Сергеевич. Он из-за меня остался без ужина, и мы должны накормить его. - Она изо всех сил старалась выглядеть виноватой, но это у нее плохо получалось. - Пожалуйста, сделай там что-нибудь.

- Прекрасно, - ледяным тоном произнесла Наташа. - Я сделаю яичницу.

- Как вы относитесь к яичнице? - спросила Нина, повернувшись ко мне.

- Побольше, - попросил я. - Я голоден как волк. И чаю, если нетрудно. Сладкого.

Наташа стремительно повернулась и удалилась на кухню, стукнувшись боком о косяк.

- Ну как? - спросила Нина шепотом.

- Прелесть, - пробормотал я. - Жаль носа-пуговки, а так - прелесть.

- Много ты понимаешь…

На кухне загремели сковородки. Нина подтолкнула меня, и мы прошли в комнату. Почти ничего здесь не изменилось, только исчез пузатый родительский комод, и вместо детской кроватки стояла широкая низкая тахта. По-прежнему было чисто и аккуратно, по-прежнему пахло свежим бельем и немножко парфюмерией. По-прежнему возле окна размещалось доброе полукруглое кожаное кресло. Дверь в мою комнату была приоткрыта. Там был виден желтый угол новенького письменного стола, край белой постели и маленький матерчатый тапочек на пестром коврике.

- Там теперь Наташкино царство, - сказала Нина. Я взглянул на нее, и она поспешно отвела глаза.

- Что же мы стоим? - сказала она. - Пойдем, помоешь руки.

Я отправился в ванную, а она пошла на кухню. Через несколько минут она принесла мне полотенце.

- Держись, Андрюшка, - сказала она, загадочно усмехаясь. - Яичница на столе.

- Это опасно? - спросил я.

- Не знаю. В крайнем случае позовешь на помощь.

Затем она сказала, что будет переодеваться, и пожелала мне удачи. Когда я вернулся в комнату, на столе в семейной сковороде шипела гигантская яичница из десятка яиц, не меньше. Наташа сидела на тахте, выставив острые голые коленки, и с интересом ждала, что я буду делать. Драться так драться, подумал я и бодро вскричал:

- Вот это здорово!

- Вы просили побольше, - смиренно напомнила она.

Я уселся, придвинул сковороду и взялся задело. Ударить лицом в грязь мне было никак нельзя. Впрочем, я действительно проголодался. Я ел неторопливо, время от времени со вкусом макал в масло кусочки хлеба и одобрительно мычал. Одновременно мы вели светский разговор о школе и о пионерских лагерях. Вошла Нина в летком белом платье и села напротив. Вот тут я на минуту остановился, заглядевшись на нее. Она была румяной от холодной воды, в растрепавшихся волосах дрожали радужные капли, и глаза у нее были блестящие и ясные. Я вдруг подумал, как я выгляжу сейчас -толстый седой дурак над огромной сковородой яичницы, грузный и красный, в безобразном костюме от магазина готового платья, с расстегнутым воротником и сбитым набок галстуком. Почему-то эта мысль совсем не задела меня.

Нина краем глаза покосилась на Наташу и незаметно подмигнула мне. Я вернулся к яичнице, кое-как разделался с нею и сказал в пространство-

- Отличная была яичница, в жизни такой не ел. А теперь хорошо бы сладкого чаю. Сладкого и покрепче.

Наташа взирала на меня с благоговейным ужасом. Нина фыркнула и закрылась ладонью. “Ну что ты, мама, право”, - укоризненно прошептала Наташа, покраснела и пошла за чайником.

Чай мы пили все втроем. Я рассказывал им про Камчатку и Курильские острова, про вулканы и про японских браконьеров, про спрута в бассейне, про документы профессора Акасиды, про Хиду и его книги. Это был славный вечер, и мне давно не было так легко и уютно. Потом Нина поглядела на часы и строго сказала:

- Все, Наташка, пора спать.

- Мамочка! - воскликнула Наташа с негодованием.

- Никаких мамочек. Попрощайся с Андреем Сергеевичем и отправляйся.

- Мамочка, еще десять минут.

- Нет.

- Капельку!

- Погоди, Нина, - сказал я и извлек из кармана подарок Хиды. - Возьми, Наташенька. Это тебе за твою чудесную яичницу.

- Что это? - спросила она.

- А ты разверни и погляди.

Она развернула и заулыбалась.

- Ой, какое чудо, смотри, мамочка, - сказала она. - Спасибо большое, Андрей Сергеевич.

- Это японец тебе подарил? - спросила Нина.

- Да, я подарил ему бутылку водки, и он сказал, что будет угощать своих друзей. Ну а я угощаю своих.

- Большое спасибо, - сказала Наташа, - мамочка, смотри, какая хорошенькая.

- Очень хорошенькая, - согласилась Нина. - А теперь ступай.

- Иду, мамочка, ты же видишь, я уже иду. Спокойной ночи. Андрей Сергеевич, спокойной ночи. Приходите к нам еще есть яичницу.

- Наталья! - сердито сказала Нина.

- Непременно, - пообещал я вполне искренне.

Она поцеловала Нину, повернулась ко мне, сделала книксен, приподняв кончиками пальцев подол своего короткого сарафана, и удалилась. Чудная девчонка. И в ней, конечно, есть много от матери. Какая-то милая угловатая гибкость, не знаю, как это объяснить. Я отодвинул стакан и встал.

- Спасибо, Ниночка, - сказал я. - Тебе тоже пора спать. Всем пора спать.

- Да, - пожаловалась она, - я встаю рано.

Мы вышли в прихожую. Я пропустил ее вперед и плотно прикрыл дверь.

- Когда мы увидимся? - спросил я.

- Не знаю.

- Тогда я знаю. Мы увидимся завтра. Давай?

- Не получится, Андрюшенька. Завтра я со своими англичанками уезжаю в Минск.

- Ну вот! - Я расстроенно поглядел на нее.

- Ничего, это всего на два-три дня. Постой-ка…

Она подошла ко мне вплотную и стала поправлять мой галстук. Тогда я взял ее за плечи. Она вздохнула и опустила руки. Я поцеловал ее.

- Господи, - сказала она. - Господи, как давно это было.

Я поцеловал ее еще и еще раз.

- Не надо, - сказала она жалобно, - иди, пожалуйста. Иди, Андрюшка. Иди. Ну прошу тебя. Это же все было. Было. Было.

Утром я позвонил в издательство и сказал Люсе, что буду не раньше среды. На моей совести было еще шестьдесят фотокопий, но заставить себя копаться в словарях оказалось после вчерашнего не так-то просто. Я лежал на диване, заложив руки за голову, глядел в белый потрескавшийся потолок и думал о Нине. Вернее, не думал, а видел и ощущал, какой она была вчера. Как она поднимала руки, чтобы поправить волосы. Как у нее дрожал подбородок, когда она старалась удержаться от смеха. Как стучали каблуки по асфальту. Как у нее напряглась спина под моей ладонью и как она закрыла глаза, когда я поцеловал ее в губы. И какие у нее были горячие губы, мягкие и сухие. Великое колдовство памяти о своей нежности. Так можно было пролежать и сто лет. Самое скверное то, что понемногу начинаешь жалеть самого себя. Я рывком поднялся и сел.