Йен Макдональд - История Тенделео

– Кровь Христова да сохранит тебя для вечной жизни! – нараспев продекламировал отец и выплеснул бензин на белое непрестольное покрывало. Не успела я опомниться, как он уже поджег его, и я отскочила от яростной вспышки желтого пламени. На мгновение мне показалось, что отец вознесся на небо вместе с огненными языками, и я вскрикнула. Но он повернулся ко мне, и я увидела: пламя беснуется позади него.

– Теперь ты понимаешь? – спросил отец.

Я понимала. Иногда лучше самому уничтожить дорогую тебе вещь, а не ждать, чтобы ее у тебя отняли и сделали чужой.

Когда мы вернулись к грузовику, из-под крыши церкви уже вовсю валил дым, а из окон выбивалось пламя. Суданцев пожар почти не заинтересовал. Наш Бог был для них чужим, и они смотрели на гибнущую церковь лишь потому, что огонь и разрушение всегда привлекают солдат.

Когда колонна уже трогалась, старик Гикомбе, который стал слишком дряхлым и глупым, чтобы уехать со всеми, решил опробовать на суданских грузовиках свой излюбленный трюк. Раз за разом он садился на землю перед очередной машиной, солдаты оттаскивали его в сторону, но Гикомбе снова возвращался на дорогу. Суданцы проявили поистине евангельское терпение, однако искушать судьбу слишком долго не позволено было даже Гикомбе. Водитель следующего за нашим грузовика просто не заметил одетую в пыльные лохмотья фигурку, мелькнувшую перед капотом. Машина рывком тронулась с места, раздался короткий крик, Гикомбе упал и был раздавлен тяжелыми колесами.

Уже когда мы ехали по шоссе, ветер, дувший со стороны чаго, донес до нас горький запах дыма от догорающей церкви. Христианская община Гичичи перестала существовать.

Я часто думаю, что время превращает все в свою противоположность. Юность в старость, невинность в опыт, уверенность в неопределенность. Жизнь в смерть. Время превратило Найроби в чаго задолго до того, как наступил конец. Десять миллионов человек сгрудились в лачугах, окружавших башни делового центра. И каждый день, каждый час прибывали все новые и новые беженцы – с юга и севера, из долины Рифт и Центральной провинции, из Ибисила и Найваси, из Макинду и Гичичи.

Когда-то Найроби был красивым городом. Теперь он превратился в один большой лагерь для беженцев. Когда-то здесь зеленели обширные парки. Теперь между похожими на огромные ящики домами тянулись лишь пыльные пустыри. Все деревья были вырублены на дрова. Деревеньки вырастали вдоль дорог, а также на стадионах и спортивных площадках, как растут вдоль побережий коралловых островов кучи мусора и отбросов. Вооруженные патрули ежедневно очищали от самовольных поселенцев последние две полосы местного аэропорта. Железная дорога, перерезанная чаго на юге и на севере, давно не действовала, и около десяти тысяч человек ютились в заброшенных Басонах, пакгаузах и между рельсами на путях. Национальный парк превратился в огромную пыльную котловину – деревья пошли на дрова и на строительство лачуг, а животные разбежались или были съедены. Над городом день и ночь висел смог, состоявший из дыма, дизельных выхлопов и испарений сточных канав. Ширина пояса трущоб вокруг города достигала местами двух десятков километров. Чтобы добыть воду, приходилось совершать полуторачасовое путешествие, да и та часто оказывалась грязной, вонючей, едва пригодной для питья. Несмотря на это, найробский бидонвиль рос, как наго, не по дням, а по часам. В дело шло буквально все: пластиковая пленка, парусина, картонные коробки, остовы старых матату, краденые кирпичи, мешковина, жесть. Казалось, город и чаго тянутся друг другу навстречу, с каждым днем становясь все более похожими.

О тех первых днях, проведенных в Найроби, я мало что помню. Слишком много всего произошло за этот короткий промежуток времени, и мое ощущение реальности притупилось. Чиновники, записывавшие наши имена, семьи, которые, сидя на корточках, молча смотрели на нас, пока мы бродили вдоль рядов белых палаток, отыскивали свой номер, не вызывали ни страха, ни протеста. Все это было нам навязано, и мы подчинились новому порядку вещей, не рассуждая. Во всяком случае, так было со мной. Я запомнила только, что у меня все время звенело в ушах. Так бывает, когда хочется заплакать, но не можешь выдавить ни слезинки.

По злой иронии судьбы лагерь, куда мы попали, носил имя Святого Иоанна – как наша церковь в Гичичи. Лагерь был из новых и располагался к югу от Найроби, неподалеку от бывшего когда-то международным аэропорта. Наш номер был 1832. Один номер на всех, одна палатка, одна керосиновая лампа, одно пластмассовое ведро для воды, один половник недоваренного риса к завтраку, обеду и ужину. На каждые сто палаток полагалась одна водоразборная колонка. На каждые сто палаток – одна выгребная яма. Мимо нашей двери тек настоящий ручей нечистот. Вонь стояла такая, что спать было совершенно невозможно, но еще хуже был холод. Старая тонкая палатка совсем не защищала, и, как мы ни кутались в одеяла, холод пробирал до костей. Бывало, мы дрожали ночи напролет, не в силах сомкнуть глаз. Удивительно, но никто не плакал – должно быть, никому не хотелось начинать первым. Не давал уснуть и шум – то гудел моторами большой самолет, то в соседних палатках начинали кричать или драться. А в самую первую ночь где-то поблизости раздались еще и выстрелы. Стрельбы я раньше не слышала, но сразу поняла, что это такое.

В Святом Иоанне мы перестали быть влиятельными людьми. Теперь мы вообще были никем и ничем. Пасторский воротничок отца не вызывал у окружающих никакого уважения. Когда он в первый раз пошел к колонке за водой, какие-то молодчики избили его и отняли пластиковое ведро. С тех пор он перестал надевать воротничок. А вскоре и вовсе перестал выходить из палатки. Целыми днями он сидел в дальнем углу, слушая радио или глядя на свои книги, которые валялись у стены, по-прежнему связанные бечевкой. Со дня нашего отъезда из Гичичи он ни разу к ним не прикоснулся.

Сейчас я думаю, что именно лагерь Святого Иоанна источил, разрушил последние скрепы, на которых держалась душа моего отца, и если бы спасение немного запоздало, он мог бы сойти с ума. А в Святом Иоанне это означало смерть. Каждый день, когда я ходила за едой к продовольственному грузовику, я видела много таких доходяг, которые сидели перед своими палатками и, держась за пальцы ног, глядели в пыль перед собой или, бессмысленно мыча, раскачивались из стороны в сторону.

Мы прожили в лагере уже пятнадцать дней (я знала это точно, потому что отмечала каждый прошедший день обгорелой спичкой на стене палатки), когда снаружи раздался шум подъехавшей машины и чей-то голос прокричал:

– Джонатан Би! Кто-нибудь знает, как найти пастора Джонатана Би?

Думаю, отец удивился бы куда меньше, если бы за ним явился сам Иисус Христос. Но нашим спасителем оказался пастор Стивен Элезеке, возглавлявший приход Воинствующей Церкви на шоссе Джогуру. С моим отцом он подружился в теологическом колледже, где они играли в футбол в одной команде. Мой отец был крестным детей пастора Элезеке, а пастор, в свою очередь, был моим крестным отцом, хотя я в этом не уверена. Как бы там ни было, он усадил нас в белый микроавтобус «ниссан», на одном борту которого было начертано «Хвалите Его со звуком трубным», а на другом «Хвалите Его на псалтири и гуслях». Потом мы тронулись, и пастору Элезеке пришлось много раз сигналить группам подростков и молодых мужчин, которые глядели на «паршивых церковников» чуть ли не с ненавистью и не спешили уйти с дороги.