Александр Сивинских - Зверь с той стороны

Пришлось заверить граждан, что в носу у меня лепестковые фильтры последнего поколения, в ушах — беруши, а на глазах — плёночные линзы, но они, кажется, не поверили.

На всех дверях висели амбарные замки, и только библиотека дружелюбно отворилась мне. Стол с длинными ящиками для каталожных карточек, пустые стеллажи, на полу — связанные бечёвкой журналы «Огонёк» за 1967 год. Два комплекта, оба попорчены мышами и тронуты тлением. Прикасаться к ним не хотелось. На стуле — с полопавшимся пузырем отслоившейся от сиденья фанеры — лежит книжка малого формата. "Справочник молодого ёкаря", изданный «Трудрезервиздатом» в 1958 году. Прежде он был справочником токаря, но кто-то приложил немалый труд, исправляя химическим карандашом «то» на "ё".

Я взял книжку за уголок, сдул пыль и пролистал несколько страниц. Несмотря на изменение заголовка, содержание справочника осталось изначальным: скорости резания, скорости подачи, углы заточки инструмента, всякие полезные станочные приспособления. В конце — несколько чистых страниц, озаглавленных "для записей". Записей всего три, почерк у всех разный, но ни одна прямого отношения к токарному делу не имеет. "Нинка Т. даёт каждому! Каждый, посети Нинку Т.!" "Ст. мастер механасборочнога учаска Завьялов гандон!" И наконец: "В ПОДСОБКЕ!!!" Последняя фраза ещё и подчеркнута трижды.

Всего-то несколько слов и знаков препинания, а вот уже живая история дышит мне в лицо. Тут вам и сведения о темпераментной в шестидесятые годы удовчанке Нине, и о нелюбимом рабочими мастере Завьялове. Тут вам и информация о том, что функционировал здесь некогда механосборочный участок, а значит — было, что собирать. Тут вам и тайна, связанная с некоей подсобкой. Уж не безотказная ли Нина принимала там молодых токарей-ёкарей? А может, строгий "ст. мастер Завьялов" сделал её штабом, где творил пакости не шибко грамотным подчинённым? Я бережно положил замечательную книгу на место. Глядишь, ещё кого заинтригует — лет этак через сорок.

Больше ничего любопытного в библиотеке не осталось, и я её покинул. Коридор тянулся дальше, загибался влево. За поворотом было почти темно, громоздились в два яруса тяжёлые школьные парты, большей частью поломанные. Заканчивался отвороток тупичком с двустворчатой дверью во всю ширь. Глаза мои скоро привыкли к сумраку, и я разглядел: замок валяется на полу вместе со скобами. Стараясь не беспокоить покой мебели, я пробрался к дверям. "Подсобное помещение. Пожароопасное, категория А2". Уж не та ли самая загадочная подсобка?

Меня было теперь не остановить.

В пожароопасном помещении было довольно светло, но тесно от нагромождения различных предметов материальной культуры, преимущественно школьных. Те же парты, шкафы, рулоны прелых географических карт, бюсты пролетарских поэтов-буревестников, поэтов-глашатаев, битая химическая посуда. Стопки использованных классных журналов. В противоположной стене присутствовали (а вернее, отсутствовали — створки вырваны из косяков с мясом) воротца, ведущие наружу. Всепобеждающая крапива ломилась в них наперегонки с солнечным светом и прочей дрянью вроде наслоений прелых листьев и колонн бледных тонконогих грибов. На самом сохранившемся из шкафов стояли в рядок гипсовые головы синантропа и австралопитека, неандертальца и кроманьонца, череп нашего современника. Недостающего звена эволюции человека как всегда не хватало. Острую макушку наиболее древнего из троглодитов прикрывала грязная кепочка в клетку. В щербатую, стянутую от самопроизвольного раскрытия несколькими витками проволоки пасть черепа была воткнута целая папироса. Пожелтевшая, с выкрошившимся табаком.

Я поддел черепушку за глазницу концом удилища, снял с насиженного места, отряхнул и осмотрел. Надо же, удивился, не искусственная. Нижняя челюсть прикреплена хитрой системой рычагов из воронёной стали; видны по меньшей мере два шарнира с каждой стороны и возвратная пружина, что должно обеспечивать высокую подвижность, близкую к натуральной. Для чего же скреплять такую великолепную конструкцию вдобавок проволокой? Никакой эстетики. Я живо расправился с дряхлой проволокой, положил череп на ладонь, вынес на некоторое расстояние перед собой и молвил с болью в голосе: "Бедный Йорик!…"

"Я не Йорик", — ворчливо сказал череп.

"Если уж тебе столь необходимо как-то именовать меня, дорогой юный любитель Шекспира, зови Отелло", — пробубнил череп. С дикцией у него пока было не очень, но постепенно голос набирал силу, расцвечивался обертонами и интонациями. Какой-либо акцент отсутствовал. Череп продолжал шамкать: "Он, бедолага, был хоть и параноидальной личностью, легко попадающей под власть наветов, но всё-таки мавром. Как и я".

"Так ты, небось, и есть легендарный Сарацин, именем которого назван город?" — спросил я неуверенно. Опасения за собственный рассудок не позволяли участвовать в разговоре с обычной для меня непринуждённостью. "Что ж, пожалуй, — ответил Отелло после недолгого раздумья. — Он самый и есть. Легендарный… Приятно, чёрт возьми! Да ты не дрейфь, парень… м-м, Артём? Нет, нет, не поправляй меня… Антон! Верно, Антон же?" — "Верно", — сказал я. "Ну, вот видишь! — бодро воскликнул череп. — Успокойся, ты не спятил, я существую на самом деле, народные предания не врут. Прикинь, как здорово тебе повезло, лаки мэн!"

"И всё-таки говорящих черепов не бывает, — упрямился я. — А если даже ты мифический Сарацин, почему у тебя словарный запас современный? "Лаки мэн, прикинь…" И вообще, у тебя нет речевого аппарата, нет мозгов, ничего нет, чтобы вести полноценный диалог. Челюсть подвешена на пружинках, а не двигается. Вывод напрашивается сам собой: у меня рухнула башня. А твоя болтовня — слуховые глюки. Грустно, — я вздохнул. Подумав, решил, что до жёлтого билета дело всё-таки ещё не дошло, и сказал чуть веселее: — Пусть пока только закачалась, но всё равно, я скорее поверю в собственную близкую и окончательную шизию, чем в разумную кость".

"Эвона, куда скакнул, иноходец! — сказал череп с прежним задором. — Костью облаял. Ладно, не мёртвой хоть. Безусловно, я не говорю, не думаю. Ты прав — нечем. Однако диалог ты ведешь самый настоящий, поверь. С кем? Не знаю. Возможно, с самим собой — с подкоркой сапиенса Антона Басарыги. Возможно, с "коллективным бессознательным". С Богом. С чёртом. С космическими братьями-сёстрами по разуму. Не суть важно. Важен результат, который налицо. Ну а я… что я? — скромно выступаю в роли резонатора. Усиливаю тот самый таинственный информационный сигнал до приемлемого уровня, преобразую в звуки человеческой речи посредством дифракции и интерференции… Ты загляни-ка лучше ко мне внутрь, Фома неверующий!"

Внутри у Отелло действительно чего только не обнаружилось. Правильные ячеистые структуры по всей поверхности свода, какие-то ребристые перетяжки от виска к виску с наросшими на них костяными «цветочками», хрящеватый вырост из темени, похожий на камертон. И было там значительно темнее, чем должно бы. Причём тьма, хоть и абсолютная с первого взгляда — этакое маяковское "свинцовоночие", — пронзалась взглядом со странной лёгкостью. Краем глаза улавливались световые сполохи — где-то на периферии.