Александр Сивинских - Зверь с той стороны

Беда мне с этими женщинами!

…Проснулся я от страшного трезвона.

Дверной звонок надрывался так, словно за нажимавшим его гналась не жравшая месяц волчья стая голов в дюжину. Кого хоть раз в жизни вырывал из сна взбесившийся дверной или телефонный звонок, или шальной стук в дверь, тот никогда не забудет своего состояния в первые секунды после пробуждения. Обычно оно исчерпывающе выражается словом «паника» — со всеми сопутствующими эффектами: учащённым сердцебиением, поднятием шерсти дыбом и так далее. Я слетел с кровати в момент и, уже натягивая штаны, сообразил, что в доме вообще нет никакого дверного звонка, а телефон на ночь отключил я лично. Да и чуткая Ольга спала себе покойно, как надувшийся грудного молока младенец. Следовательно, звонок мне приснился. Я с облегчением опустился на стул и тут же почувствовал, что сзади на меня кто-то смотрит. Упорно и без малейшей симпатии.

Я медленно, заранее настраиваясь на худшее — хоть не знал, что в такой ситуации может считаться худшим — обернулся. Луна лила неяркий свет (это, определённо, цитата — не соображу только, откуда). Задрапированный в лунные лучи на комоде сидел, дырявя меня взглядом, Некто. То ли зверь, то ли человек. Толстенький. Меховой. Рыжий в полоску. Размером с очень большую кошку — килограммов на девять. Встречаются такие монстры среди кастрированных сибиряков, сам видел. Сидел Некто столбиком, как сурок — лапки на животике, и по-кошачьи (правду говоря, на кота он походил изрядно) мёл хвостом вокруг себя. То слева обовьёт, то справа. Недоволен, наверное. Рожа у него была… вроде забавная, а вроде и жуткая. Почти человечья, но уши, пышные бакенбарды, нос розовый и влажный, и глаза — рысьи. И, кажется, зубки. Бородка ухоженная, наподобие тетеревиного хвоста раздваивается. Усы торчком, а кончики усов напомажены и лихо завиты вверх. Походила эта рожа на актёрскую, загримированную к театрализованной детской сказке. Я тотчас вспомнил Машенькино предупреждение — уже без малейшей к нему иронии, без капли сомнения в нём. Так вот ты какой, Дедушко-Суседушко, подумал я, и совсем собрался заговорить с домовым, разрешить недоразумение, как он опустился на четыре лапы, выгнул спину, ощерился и гневно зашипел.

Меня первобытным страхом до самого копчика продрало. Всё-таки, домовой из сказочки-побасёнки это одно, а живой, сердитый, выпускающий и втягивающий фосфоресцирующие вершковые когти всего в полушаге от вас — это совсем другое. К тому же полночь, ветер в трубе плаксиво завывает, и на чердаке словно бы кто-то ходит, похрустывая утеплительной засыпкой, и под кроватью кто-то шебаршит и постанывает, а в оконное стекло что-то постукивает, скребётся этак зловеще… и ты один на один со всей этой чертовщиной. А тем временем в комнате и без того тёмной, стало аккордно темнеть, темнеть, и Луна за тучку спряталась, и уже через один мой прерывистый вдох-выдох темень сгустилась до кромешной и непроницаемой. Только Суседкины глаза пылали холодной зеленью да когти снимали тонкую, свивающуюся в спираль стружку с полировки комода. Я не выдержал и завопил.

Меня растолкала Ольга. Проворчала: "Ты чего мычишь, телок? Кошмар приснился?"

"Ага", — сказал я, опасливо косясь на комод. На комоде сидел большой белый плюшевый, так называемый «ухажерский» медведь, подаренный Ольге неизвестным поклонником ещё до её знакомства со мной. Между растопыренными нижними лапами медведя стояли часы в массивном стеклянном корпусе. На ступнях мишки были нашиты розовые кружочки: поменьше — пальчики, покрупнее — пяточки. Козёл, подумал я привычно об ухажере.

"Пойди, водички попей", — пробормотала Ольга, повернулась к стене и покойно засопела.

И вот, я пошёл, попил водички, отдышался, бросил в рот мятную карамельку, после чего занялся дневником. Всё одно сон меня бежал, выражаясь языком старинных романов. Или я бежал его. "А ну, как засну, — думал я, — а этот — с напомаженными усами, опять явится пугать? Проснёшься заикой или того хуже окривеешь на оба глаза — с перепугу-то всяко бывает". Между прочим, я побывал за печкой и шёпотом попросил у Суседки смилостивиться над дураком. Посетила, знаете ли, минута слабости, простительно… С другой стороны, лучше предусмотреть любые повороты сюжета. Играется-то не выдуманная пиеска — собственная жизнь.

Пойду, оправлюсь, свежим воздухом подышу.

Тот же день, 16 часов.

Спать хочется жутко, но заснуть не могу. И дело даже не в том, что светло. Окна, в конце концов, можно занавесить. Ворочался полчаса и понял — пока всё не запишу, сна не будет. Какой-нибудь психотерапевт посоветовал бы для успокоения выговориться. Так я, в общем, и поступаю: чем дневник не собеседник?

Дьявольщина! Определенно, сегодня не мой день. Различные страсти-мордасти валятся на бедную Антошину головушку камнепадом. Но всё по порядку.

Ночью, выйдя подышать за ворота, я увидел, что на соседской скамеечке кто-то сидит, понурясь, съёжившись и обхватив себя руками. Руки были вниз от локтя голые и, определенно, женские. Слышались приглушенные всхлипывания. Мне стало интересно — кто такая, почему одна, зачем грустна? Да и пожалел я обладательницу голых рук. Замёрзла, небось. Свежа была ночь для короткого рукава, даже слишком.

"О чём, дева, плачешь, о чём слёзы льёшь? — спросил я ласково. — Неужто об этом своём паразите? Так он не стоит и одной твоей слезинки". Она осторожно выглянула из колодца, образованного сплетёнными в одно целое руками, отчаянием, разочарованием, неверием в справедливость — словно из тёмной норки. Круглая мордашка в веснушках, носик картошечкой. Светлоглаза, светлоброва, лет около пятнадцати. Коса, заплетённая "в колосок". Миленькая отечественная пейзаночка, практически не испорченная цивилизацией. Внимательно изучив нежданного доброхота, она решила пока придержать как слёзы, так и грубые слова. Видимо, я ей понравился.

"Что вы понимаете…" — пробормотала она, утираясь измызганным платочком. "Всё, — уверенно сказал я. — Он, конечно, скотина неблагодарная, но ты его всё равно любишь. И он ещё пожалеет, сам приползёт на карачках. А ей… ей, гадине, ты все глазёнки наглючие повыцарапаешь". — "Кому — ей? — вяло поинтересовалась девица, чуть распрямившись. — Надьке, что ли? Больно надо. Да он сам от неё завтра сбежит. Она же дура". — "Это уж без базара, — сказал я. — Надька — дура, идиотка полная, круглая и неизлечимая. А ржёт как? — чисто кобыла ногайская! — добавил я наугад (девица несколько повеселела). - Но ты-то ведь не дура. Поэтому идём-ка, красавица, пока не заработала ты на этой скамейке воспаление придат… э-э-э, воспаление лёгких". — "Куда?" — спросила она почти с интересом, покорно подымаясь. "Домой, конечно, — ответил я, — к мамочке. Ну, а потом зубки почистишь, сделаешь пи-пи — и в постельку. Поверь дяденьке Антону, душенька моя, для пролития слёз девичьей обиды на мужской поганый род нет лучшего места, чем подушка. Пошли, пошли, сударыня! — Я заставил её надеть мою «олимпийку», подхватил под локоток. — Тебя как звать?" — "Алёна Горошникова", — сказала она. "Так в какую сторону нам идти, Алёна Горошникова?" — спросил я бодро. Девочка шмыгнула последний раз носом. "В ту, — сказала она. — Улица Дмитрия Менделеева, тридцать один".