Александр Сивинских - Зверь с той стороны

Машенька говорила быстро, возбуждённо, дышала мне в шею горячим, и я внезапно понял, что у неё жар и бред. И испугался по-настоящему. Костя слушал во все уши, иногда принимался кусать согнутый крючком палец — волновался, словно свято верил каждому её слову. Я жестом показал на Машин лоб. Он прикоснулся ладонью и всплеснул руками. Жар, без сомнения. Продуло во время езды. Я усадил их в коляску, велел Косте обнять её покрепче и поспешил домой.

Всю дорогу девочка рассказывала Косте про машину и её жуткий мирок, в который ходит Люсьен. Про чудовищ без души и как они собираются покорить нашу Землю, а собаки Трефиловской породы, такие, как Музгар, чуют их, чуют их слуг среди людей и не боятся, и могут прогнать. Про маму, которая умеет «волшебничать» и непременно научит её, Машеньку. Про папу, который никогда не вспомнит, кем был раньше и никогда не умрёт, ведь он прошёл в не наше место и ход его пометил бессмертием. Только это не та мерзкая метка, про которую рассказывала Машеньке бабушка и которую называла "клеймом зверя", а другая: ведь папка не стал Антихристом и не станет ни за что, ни за что!!! И про то говорила Машенька, с совсем недетской болью и страданием за другого , как это невыносимо страшно — жить всегда; жить, не помня себя, жить дольше тех, кого любишь…

Костя рискнул спросить, откуда она всё это знает, и Маша ответила: просто знаю. У меня же мама волшебница, её папа так и называет: "Волшебница ты моя, колдунья и чародейка". Значит, и я — чародейка.

Температура у неё оказалась 40,2.

Я виноват, один я.

в которой я пощусь и пускаю кораблики. Шапка с бубенчиками. Адская скважина на брюхе. Спасти девственниц! Иде я?

Никогда я не верил россказням о пользе голодания.

Омолаживающий эффект, лечебный эффект, эффект просветления духа и просветления оптики. Обострение интуиции и ума, обострение чувства прекрасного и скорое притупление чувства голода… Ручаться можно, апологеты содержания желудка и кишечника в пустоте вспомнят ещё несколько десятков замечательных эффектов, которые преподнесёт старательному неедяке воздержанность в питании.

Всё обман!

Например, на третий день абсолютного поста досадное чувство голода должно притупиться, сменившись чувством небывалой лёгкости во всем теле. Ничего подобного! И на третий день и на четвёртый жрать мне хотелось ничуть не меньше, чем в первый. Пожалуй, даже сильнее. Хотелось жевать. Хотелось жевать неподатливую волокнистую пищу. Жареное мясо. С кровью. Да хоть бы хлеб. Жвачка не помогала, я выбросил её в раздражении в унитаз. Минеральная вода, которую я вливал в себя литрами, проскакивала желудок с крейсерской скоростью, оставляя за собой ощущение всё возрастающей раз за разом, небывалой, абсолютной, стерильной чистоты. Той чистоты, которая, между прочим, человеческому желудку вообще не нужна.

А где обещанная бодрость? Меня постоянно клонило в дремоту, но сон был некрепок, жарок — словно при болезни. В сновидениях ко мне являлся Поль Брэг, автор бестселлера "Чудо голодания" и намекал, что неплохо было бы каждые двенадцать часов ставить клизму. Тогда, дескать, очищение будет более полноценным. Брэга сменял Порфирий Иванов, говорил, что клизма — дрянь, нужно вовсе не клизму ставить, а ходить босиком по снегу, обливаться ледяной водой и единяться духовно с Природой. Порфирию активно поддакивал покойничек Виталя Зомби, которому водой обливаться было не только полезно, но и необходимо — на нём голубым огнём, словно сотканная из природного газа, горела одежда. Являлись ещё какие-то измождённые личности в лохмотьях, облепленных репьями. Грязные, дурно пахнущие, с гноящимися глазами, увешанные ржавыми цепями, увенчанные терновыми венками. Предлагали, настойчиво, с угрозами и проклятьями, раз уж всё равно я воздерживаюсь, не терять времени впустую, а вознестись помыслами в небеса. И молиться, молиться, молиться…

Просыпался я с тяжёлой головой и колотящимся сердцем.

Обещания телесной силы и выносливости также оказались дутыми. Стоило мне приступить к прокачке пресса или отжиманиям (в довольно неудобном положении — руки за спиной опираются на толчок), как по всему телу выступал обильный пот, а колени начинали дрожать. Однако я не поддавался слабости и продолжал выполнять физические упражнения. Времени у меня было навалом, и я решил занять его проработкой рельефа отстающих мышечных групп. Благо потребная для такого дела низкокалорийная диета соблюдалась сама собой, без возникновения на горизонте каких-либо труднопреодолимых соблазнов. Пачка галет, которую я сжевал в первые часы заключения, оказалась единственной.

"Кормить вас больше не станут, придётся в дальнейшем воздерживаться. Полезно. Хлебцы эти — поблажка. Скушали, и не обессудьте, довольно с вас. А вот минеральной воды не экономьте, её будет сколько угодно…" — Гойда, похоже, начитался брошюрок "Здоровый образ жизни" и поверил, что чепуха, которой тамошние авторы, поголовно целители-шарлатаны оправдывают длительную голодовку — чистая правда.

А поскольку к своей Голгофе я должен подобраться в состоянии наивысшей целомудренности и беспорочности, то кормить меня — только портить. Вредно для конечного результата. Вот слабительное — полезно. Принимайте его, Филипп, почаще.

Как же, всенепременно! Жаль, Гойда не ведал, что пурген стал жертвой унитаза ещё в первый день заключения.

На очищение организма от шлаков и отрешение души от всего земного и пустого мне было дано девять дней. "Мне нравится число девять, — говорил Гойда, по своему обыкновению подхихикивая и неловко помахивая палочкой. — Есть в нём некая скрытая магия. Некий намёк и как бы незавершённость. И в то же время цельность. Намёк на нечто грандиозное. Как бы трепетное ожидание: вот-вот!… Как бы детская вера в чудо: ещё мгновение, — и!… Прелестное число, самое лучшее в первом десятке. Не напрасно оно самое последнее из однозначных. Девять дней… так и хочется продолжить фразу, правда? Но есть опасность сказать банальность, поэтому лучше остановиться. Итак, девять!"

Этот помешанный борец с банальностями посещал меня довольно часто, каждый раз принося новую тему для беседы, которую и развивал вполне самостоятельно. К великому моему счастью, "лейденских банок" он больше не с собою не брал. Хотя, я допускал это, сам немножко подзаряжался от них хорошим настроением. Иначе откуда его неизменная бодрость, его странные, часто неуместные смешки-кхеканья?

На горячие мои заявления, что я не считаю себя достойным уготованной великой чести, ибо грешен, порочен и глуп, ибо давно не девственен (на это я упирал особо), Гойда только беззаботно смеялся. "Да где ж беспорочного-то взять? Вы, Филипп, иногда поразительное малодушие проявляете. Допустим, освобожу я вас. Помещу на ваше место чистого помыслами ребёнка, ангелочка. Представьте его подавленность, его невыразимый ужас, когда он поймет, что с ним намереваются совершить что-то этакое . Непонятное. Пугающее. Он и не выдержит, пожалуй. Неужели вам его не жалко? А как вы себе представляете лидера нации десяти-двенадцати лет от роду? Нет, вы мне подходите лучше всего. Вы сами не знаете своей харизмы! Женщины вас полюбят глубоко и беззаветно за одну только внешность, за голос, за улыбку, это же очевидно. Мужчины будут доверять вам за вашу физическую мощь, непременное свойство вожака стаи. Кто-то — за остроумие, кто-то — за подкупающую простоту и народность, что в нашей державе немаловажно. Твёрдость в характере разовьется сама и очень скоро. Твёрдость в вас есть уже сейчас, алмазная твёрдость, она ясно видна опытному взгляду, сколько бы вы её ни скрывали за напускной неуверенностью и мягкотелостью. Нет, Филипп, не спорьте! Вы — идеальный вариант. Не забывайте и того, что все ваши лучшие качества будут многократно усилены. И в первую очередь те, которые необходимы грандиозному правителю, вознесённому над странами и народами".