Роберт Рэнкин - Мир в табакерке, или чтиво с убийством

Судья просит Нормана продолжать, и Норман снова продолжает.

– Так вот, – продолжает Норман, – Я говорю этой девчушке самым что ни на есть вежливым образом, чтобы она абсолютно ни на что не смогла обидеться, что она обкурилась до потери сознания, и почему бы ей не пойти со мной ко мне домой, и прихватить с собой презервы…

– Презервы? – переспрашивает судья.

– Ну да. Это такие рыбные консервы в острой заливке, – говорит Норман. – Хотя на самом деле я надеялся ее трахнуть.

Секретарь суда делает себе пометку, что во время перерыва на обед выступление Нормана следует сократить в несколько раз.

– Но тут, – говорит Норман (продолжая), – мы слышим полицейские сирены. То есть, я слышу полицейские сирены. А эта голая толпа начинает кричать, что она видит звук полицейских сирен. Они вопят: «Берегитесь черных молний!», и всякую такую бредь. На самом деле я не знаю, кто вызвал полицию, и зачем. Хотя я заметил пару-другую типов, которые старались незаметно шептать что-то себе в трусы. Хотя они, может быть, просто были египтяне.

Секретарь суда закатывает глаза к потолку; судья клюет носом.

– Так вот, – снова продолжает Норман. – Сирены воют, все ближе и ближе, фараоны выскакивают из машин, все с дубинками, и все бегут в ворота, и бум! Бац! Трах! Ба-дамс! Бзынь! Дрыньс! Да-даммм! И…

– Вынужден вас прервать, – говорит судья.

– Почему? – спрашивает Норман.

– Потому что это нехорошо. Мне не нравится мысль о том, что полиция может избивать безоружных голых людей дубинками. Это ужасно.

– Это и было ужасно, – говорит Норман. – Я там был.

– Мне не нравится то, как вы это описываете. Судя по вашим словам, наша полиция немногим лучше банды уличных хулиганов. Представьте себе, что ваш рассказ попадет в газеты. Люди будут думать, что мы живем в полицейском государстве, а не в лучшей в мире стране.

– Так что вы мне рекомендуете сказать? – спрашивает Норман.

– Мне все равно, что вы скажете. Но я возражаю против слова «дубинка». Выразитесь по-другому.

– Жезл? – предлагает Норман. – Демократизатор?

– Нет-нет-нет. Ничего подобного. Что-нибудь более мирное.

– Тюльпан?

– Отлично, – говорит судья. – Будьте добры, продолжайте.

– Продолжаю. Так вот, полиция врывается за ворота, размахивая тюльпанами, бьет и колотит всех налево и направо, кругом кровь. Людей бьют прямо по лицу, и полицейские загоняют свои тюльпаны им прямо в…

– Нет-нет-нет.

– Нет? – останавливается Норман.

– Нет.

– Я же как раз дошел до самого интересного.

– Самое интересное имеет отношение к тюльпанам?

Норман поднимает руки, что должно означать «более или менее».

– Не ко всем тюльпанам.

– Хорошо, продолжайте, но я вас остановлю, если мне не понравится то, как вы выражаетесь.

– Продолжаю. Значит, полиция, как я уже сказал, с тюльпанами и все такое, но их же гораздо меньше, и эти голые люди принимаются хватать полицейских и срывать с них форму, и скоро уже трудно сказать, кто есть кто, и сразу же все это превратилось в групповую оргию, и все бросились в одну кучу, как оголтелые.

– Потрясающе.

– Тот еще был праздничек, можете мне поверить.

– Я был на одном таком праздничке, – говорит судья. – Году в шестьдесят третьем. Славно погуляли. Кто-то даже взорвал хозяйскую собаку динамитом.

– А?

– Да так, не обращайте внимания. Оргия, говорите?

– Групповуха. Экстра-класса.

– Итак, вы заявляете, что полицейские были изнасилованы.

– Ни в коем случае.

– Конечно же, их изнасиловали. Ведь, как вы сами сказали, их было намного меньше, а защищаться они могли только тюльпанами.

– «Изнасилование» – не очень красивое слово, – говорит Норман. – Возможно, стоит сказать, что их «любили вопреки их воле», или что-то вроде этого. Если не считать того, что «вопреки их воле» – это вряд ли. Они, можно сказать, просто нырнули туда, особенно старик Мейсон, я ведь с ним в одном классе учился.

Подводя итоги дела, судья не использовал выражение «любили вопреки их воле». Зато он использовал массу других выражений. Например, «изнасилование» и «тюльпаны». А еще множество эпитетов: «страшный», «ужасный», «кошмарный», «отвратительный», «подлый», «непристойный» и «унизительный».

Он сказал, что не намерен проводить две тысячи отдельных процессов. Он все равно не доживет до их окончания. И кроме того, как можно требовать, чтобы свидетели опознали ответчиков, если все люди в голом виде выглядят одинаково.

Нельзя возлагать ответственность на зрителей, которые пришли на фестиваль, сказал он. Они были невинными жертвами химического отравления.

Это была не их вина.

Так чья же тогда была вина?

По этому поводу у судьи не было ни малейшего сомнения. Это была вина одной-единственной личности. Гения преступного мира. Нового Мориарти. Дьявола в человеческом облике, который самым очевидным образом точно знал, что делал, когда выливал химикаты из бочек в скважину.

Т.С. Давстона не было на суде. Он был слишком болен, чтобы явиться лично. Очень жаль, потому что, будь он там, я бы очень хотел задать ему пару вопросов.

Например, каким образом бочки с химикатами оказались у меня в коридоре.

Но его не было, и я не мог задать ему свои вопросы.

И даже если бы он там был, разве это имело бы хоть какое-то значение?

Видите ли, передо мной пролетели картины будущего, и я знал, что бочки с химикатами не имели абсолютно никакого отношения к охватившему толпу безумию. Химикаты были ни при чем.

Дело было в сигаретах «Брентсток».

Сигаретах, которые делали из табака с измененным генетическим кодом. Измененным в соответствии с формулой из записей дядюшки Джона Перу Джонса, человека, говорившего с деревьями.

Так что мне нужно было сказать? Донести на самого лучшего друга? Свалить все на него? А где доказательства? Что я заглянул в будущее?

Я не мог так поступить.

– Это не я, – сказал я судье. – Это не я.

И, думаете, он послушал?

Хрена с два!

Мне так не хватает семидесятых.

То есть их действительно не хватает – в моей жизни .

Каждого года. Каждого месяца в каждом году, и каждого дня. Каждого часа и каждой минуты.

Судья засадил меня за решетку, и все тут. Вычеркнул из жизни. Дал мне пятнадцать лет.

Пятнадцать лет!

Это мне не понравилось, доложу я вам. Я разозлился. Я был обижен, обманут, обездолен и оскорблен. В общем, не очень приятный тип.

Сначала они послали меня в Паркхерст, а затем – в Пентонвиль. Потом меня переместили в Поуис, затем – в Пенрот, и, наконец, в Пуканюх. То, что все эти названия начинались с буквы «П», веселья у меня не вызывало.