Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

— Да! — поддержал Варапанга юный Най Ференга. — Нам нужно теоретическое обоснование, Глефод — чтобы все, как в книгах! Да здравствует великий трактат!

— Если есть что-то, что мы должны знать, — заговорил Эрменрай Чус, — расскажи об этом, Глефод. И не стесняйся быть красноречивым. Красота сейчас нужна и нам, и этим, — показал он на экспонаты, — штуковинам. Уж больно они нелепы, на мой неискушенный взгляд.

Они хотели, чтобы их убедили, эти люди слова, они хотели уверовать, чтобы и дальше существовать в своем новом качестве, как герои, способные одолеть любого врага. Делать что-то они могли только в забвении своей сути, околдованные иллюзией, во имя чего-то неизмеримо большего, чем само их существование. Должно ли это нечто обязательно противоречить жизни, как она есть? Должно ли оно быть нелепым и смешным, каким и было на самом деле?

Глефод не знал, однако не мог предложить ничего другого.

— Чепуха, — начал капитан неуверенно, ибо и сам не верил до конца и рассчитывал себя убедить. — Нелепы обстоятельства, но не вещи. Взгляните на это оружие, — подошел он к манекену в рыцарских латах и аккуратно, словно бы с уважением, взял из его руки тусклый меч. — Разве само по себе, вне мысли о том, что с ним надлежит идти против Освободительной армии, оно является нелепым? Ну же, присмотритесь к нему повнимательнее! Оно смешное? Дурацкое? Ненастоящее?

Меч двинулся по рукам Когорты, и поскольку никто из бойцов Глефода никогда не держал в руках такого оружия и не стоял у наковальни, сжимая кузнечный молот, все, разумеется, сочли клинок превосходным и смертоносным. Он и вправду выглядел внушительно, этот меч, сделанный на сувенирном заводе из скверной стали, со слишком тяжелой рукоятью, украшенной целой дюжиной стекляшек — и вовсе не казался в тот миг дурацким или смешным.

— Вот именно, — сказал Глефод, когда Когорта единодушно заявила ему об этом. — Как человек, который вышел сражаться, зовется воином, так и то, что он несет в руках, зовется оружием, и никак иначе. Вещи таковы, какие они есть. Люди ли наши противники? Да. Может ли этот меч оборвать их жизни? Может. Таково свойство правды — она всегда существует вне обстоятельств, и нет такой ситуации, которую она не могла бы преодолеть. Если мы пришли сюда в поисках силы, нам следует научиться черпать ее в подлинном и ставить себя над фальшивым. Абсурдно идти с мечом на врага, вооруженного ружьями, но вовсе не абсурдно защищать свой дом и свой мир. Тот, кто готов биться во имя самого дорогого, может быть слаб, но никогда не будет смешон, и там, где остальным видятся лишь нелепость и бессмыслица, он сумеет найти точку опоры.

Вы слышите меня, друзья? Вглядитесь в то, что вас окружает, взгляните на костюмы, доспехи, платья и шкуры! За каждым из них стоит своя история, все они когда-то принадлежали людям, для которых битва была жизнью, честь и слава — насущным хлебом, война — почетным ремеслом. Не есть ли эти облачения сосуды подлинного воинского духа? Не почетнее ли они любой другой одежды, не воплощается ли именно в них суть долга, мужества, стойкости и отваги?

Да, я призываю вас не только вооружиться мечами и алебардами, но и заимствовать у древних эту великую суть. Вдумайтесь: разве не она вдохновляет вас, разве не равняемся мы на героев древности, которых было ровно двести тридцать два? И, переняв эстафету, возложив на себя роль еще одного звена в вечной истории храбрости — разве не покажемся мы себе сильнее, чем есть, и не обретем тем самым желаемую силу?

Я вижу ваши лица, я знаю ваш незаданный вопрос. Даже если мы облачимся в эти доспехи, спрашиваете вы, и оттого вместе с нами, плечом к плечу, встанет все одинокое и чистое, бескорыстное и доблестное — не будет ли это все же слишком глупо, слишком абсурдно — несмотря на мои увещевания?

Пожалуй, что так — однако и то, что в нас абсурдно, должно служить тому, что в нас истинно. Существует такой масштаб явлений, в котором противоположности равны. Если в нас нет силы — пусть за оружие возьмется великая слабость. Если ум наш ничтожен — пускай в бой двинется наша могучая глупость, и посмотрим, на что она способна. А если же у нас не осталось правды, если смысл всего происходящего заключается в наших врагах, а не в нас — что ж, мы обопремся на огромную и благую бессмыслицу — и больше мне вам сказать нечего.

Это была не совсем правда — Глефоду под силу было говорить еще и еще. Вместе с тем он мог прерваться уже на середине, ибо решение Когорта приняла сразу же, как речь зашла о переодевании. В самом деле — где еще иллюзия могла сблизиться с реальностью теснее, чем в идее сменить заляпанные обноски на красивую одежду, овеянную историей?

Самые бредовые идеи заразительны, как правило, именно потому, что содержат в себе некое пленительное зерно, отвечающее на такие глубинные запросы души, в которых человеку трудно себе признаться. Будь даже предложение капитана еще нелепее, разве не давало оно людям слова возможность сбросить свою старую кожу, перестать быть собой — и разве не возникло оно в обстоятельствах, где пережитое уже оплевание искупало новоявленный позор детской игры в солдатики?

Не принять предложение капитана Когорта не могла, и вот витрины были открыты, и сбиты оказались замки с запасников, и каждый боец сделал еще один шаг к смерти, избрав для своего последнего часа обличье себе по вкусу. С какой готовностью избавлялись они от безнадежно испорченных тряпок, с такой же тщательностью подбирали детали своего нового гардероба, как если бы от правильного сочетания наплечников и панцирей, поножей и перчаток, от того, целиком ли соответствуют поддельные костюмы эпохам, в чьей подлинности убедиться было затруднительно, действительно зависели и боеспособность Когорты, и сам успех ее замысла.

Такие требовательные и строгие, столь придирчиво отделяющие одну фальшивку от другой, бойцы Глефода выглядели и трогательно, и смешно. Казалось, на защиту старого мира, воплотившись в их тела, поднялась сама седая история — великая сумма ошибок, искупающая собственные грехи. Будь это не жизнь, а литература (а леди Томлейя тем и занимается, что превращает первую во вторую), было бы символично, что для создания нового мира, цивилизованного и приятного во всех отношениях, Освободительной армии пришлось бы словно одолеть все прошедшие эпохи, уничтожить стоящих у нее на пути воинов всех времен.

Но как получались эти воины? Как подходили солдаты Когорты к ролям, в которых им предстояло погибнуть?

Из всех кирас, хранящихся в Музее, Хосе Варапангу досталась та, на чьей нагрудной пластине шаловливая девичья рука вывела «Тара + Джеррик = ♥». Была то застарелая губная помада, неведомым образом въевшаяся в металл, или вовсе несмываемый красный маркер, Хосе не знал, однако, если «Тару», «Джеррика» и соединяющие их знаки ему стереть удалось, то перед сердцем спасовали и наждак, и замша, и чрезвычайно едкое средство для выведения пятен. Огромное, ярко-красное, оно располагалось прямо в центре груди, делая Варапанга прекрасной мишенью для всякого, кто пожелал бы в него выстрелить.