Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

И наконец — как можно считать себя подлинным победителем, если ты ни с кем не сражался, если все, кто мог дать тебе бой, добровольно предали старый мир и перешли на твою сторону?

Да, чтобы быть действительно новым — не исправленным старым, а новорожденным, в материнской слизи, с обрезанной пуповиной — новый мир нуждался в крови и муках, и маршал понимал это. В сущности, великим человеком его делало то, что пониманию этому он шел навстречу и, осознавая историческую необходимость, не боялся приносить ей жертвы, достойные осуждения. Если механизм событий требовал от Аргоста Глефода крови, без которой не обходятся ни война, ни революция, ни мятеж, маршалу не важно было, чья она — случайного человека или собственного сына. Надежно защищенный знанием своей роли, укрытый за родом Глефодов, как Джамед — за броней «Меча возмездия», он для подобных переживаний был совершенно неуязвим.

Итак, если Глефода-младшего историческая необходимость выдвинула на роль жертвы, Глефода-старшего она облекла ролью жреца. И раз уж гибель Когорты была неизбежна, на первый план выходил вопрос формы, эстетики, имиджа и достойного завершения начатого.

— Думаю, одного снаряда хватит, — сказал Аргост Глефод, человек, что некогда порол Джамеда Освободителя на площади Согласия.

А Джамед Освободитель, человек, некогда переживший порку, ответил ему на это:

— Так вы хотите использовать корабельные орудия? По-моему, это слишком…

— Слишком жестоко?

— Да.

— И что же вы предлагаете? Помните, я лишь советник, последнее слово — за вами.

— Я думал о том, чтобы продолжить наступление.

— И дать этим глупцам бой?

— Да.

— Зачем?

— Мне кажется, они это заслужили.

— Чем? Своим маскарадом? Своей глупостью? Дешевеньким вызовом, на который купится лишь мальчишка?

— Так ведь другого нет.

— Джамед, друг мой! — Маршал вздохнул и, облокотившись сзади на спинку кресла Освободителя, устремил взгляд на экран, где Когорта беззвучно открывала рты в лишь ей необходимой песне. — Позвольте мне изложить свои доводы, а после решайте, внимать им или нет. Если отбросить маски, скрывающие суть явлений, то, прежде всего, перед нами враг, и враг этот вооружен. Даже если соотношение сил — в нашу пользу, двинув в бой солдат, мы неизбежно потеряем хотя бы взвод, а этого мне хотелось бы избежать. Зачем напрасно растрачивать силы там, где можно обойтись без потерь? К жизни тех, за кого отвечаешь, нельзя относиться небрежно, спустя рукава. Как ни ценю я верность, доблесть и мужество, я никогда не повел бы за собой людей в безнадежный бой, никогда бы не подставил их под удар ради одних только этих слов, в которые каждая эпоха вкладывает что-то иное. Даже если бы наши солдаты не боялись погибнуть, даже если бы это было для них делом чести, пока я чувствую, что отвечаю за них, я — всегда на стороне реальности, а реальность говорит, что смерть есть смерть, какими бы словами ее ни прикрывали. Взгляните на своих людей, Джамед, на Освободительную армию, которая верит в вас, живет вашими решениями. Неужели вы хотите, чтобы кто-то из доверившихся вам погиб — просто потому, что их предводителю захотелось «дать бой» кучке безумных проходимцев? Будьте же верны своим людям, друг мой, будьте верны им так же, как они верны вам.

— А вы, выходит, верный человек, — сказал Джамед с едва заметной издевкой, безнаказанно адресовать которую маршалу на всем свете имел право он один. — Верный и заботливый.

— Конечно, — ответил Аргост Глефод. — Разве я хоть раз дал повод в себе усомниться? Я всегда шел за лучшими людьми своего времени и был им безоговорочно верен, пока они оставались этой верности достойны. Спросите хоть Гураба Двенадцатого, которому я служил почти тридцать лет.

— Спрошу, непременно. Значит, не исключено, что в свое время вы оставите и меня? И что же мне сделать, чтобы этого не случилось?

— Оставайтесь лучшим, — сказал маршал, словно бы не заметив угрозу в голосе Джамеда. — Потому что о недостойных и печалиться нечего. Но я не закончил, есть еще один довод в пользу орудий.

— Какой же?

— Всякая победа — это демонстрация силы. Но сила бывает различной, кому это знать, как не нам. Есть мощь людей — и если вы двинете ее против горстки проходимцев, кто-то назовет вас бесчестным, полагающимся лишь на превосходство в числе, а врагу присудит венок мученичества, ореол героев, павших в неравной битве. Но есть и другая сила. Кем вы сочтете человека, вздумавшего сразиться с ураганом? А с бушующим морем? С бездонной пропастью?

— Я понял, к чему вы клоните. Да, такой человек может быть лишь безумцем, ищущим смерти.

— Именно так. Человек против человека — это столкновение сил, где возможны толкования результата, компромиссы и мнения. Человек против огня с небес — это противостояние однозначное, вокруг него толкований просто не может быть. Что лучше продемонстрирует нашу силу и нашу правду, как не сама она, не обнаженный, предельно открытый факт ее существования? Человек убивает человека — и впечатлительный свидетель эпохи жалеет убитого. Человека убивает великая равнодушная мощь — и он не может отделаться от мысли, что его сокрушила…

— Воля Божья? — перебил маршала Джамед.

— Можно сказать и так.

— Думается мне, это уже перебор.

— Это просто политика. Когда вы возглавите новый Гураб, вам придется примешивать Бога ко всем своим делам, ибо без Божьего соизволения некоторые вещи сделать очень трудно. Разумеется, я говорю это, основываясь на собственном опыте. В моей жизни есть главы, которые я так и не закрыл бы, не будучи уверен, что меня простят.

— Как и в моей, — задумчиво ответил Джамед. — Так мне отдать приказ?

— Это ваша армия. Зачем вам мое одобрение?

— Наклонитесь ко мне, — сказал Джамед.

— Пожалуйста, — маршал обошел кресло и наклонился так, чтобы правое ухо оказалось у самых губ Освободителя.

— Потому что, — до шепота понизил голос будущий правитель Гураба, — я не хочу делать этого сам. Вам ясно?

— Понимаю, — так же тихо сказал маршал, и в этом слове Джамеду послышались усмешка пополам с сочувствием. — Все более чем понятно, и более чем объяснимо. Это будет наша маленькая тайна. Пусть будет так. Фростманн! — обратился затем Аргост Глефод к главному наводчику крейсера. — Сколько в нашем распоряжении снарядов РОГ-8?

— Минуточку! — отозвался главный наводчик. — Так, где же они… Двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто пять, господин маршал!

— Еще бы пяток — и круглая цифра, — посетовал Глефод-старший. — Но надо работать с тем, что есть. Подайте один снаряд на носовое орудие, Фростманн, а как будет готово — начинайте отсчет. Цель — эти люди внизу.

— Те, что в костюмах? — уточнил главный наводчик — на всякий случай, ибо маршалу, чьим штабом раньше был «Меч возмездия», случалось отдавать приказы стрелять и по своим — всегда великой цели ради. Он не удивился бы, если бывший командир потребовал открыть огонь по Освободительной армии, и это неожиданный удар оказался бы частью его плана по спасению старого Гураба. Незнание исторической необходимости не мешало Фростманну быть ее покорным орудием. Он делал то, что был должен, к чему его толкали обстоятельства — так же, как и Джамед Освободитель, и Глефоды, отец и сын.