Гильермо Дель Торо - Форма воды

Она создала легкий беспорядок намеренно, ночная рубашка наполовину сползла, рука запущена в растрепанные волосы, другая сжимает покрывало, но это все бесполезно. Ричард – словно мясо, натянутое поверх механизма, он – инструмент, нацеленный на определенную задачу, и он входит в нее с целеустремленностью шприца.

Он делает все решительно и монотонно, словно тяжелую работу.

Но это что-то, определенно что-то, и она скрещивает ноги у него за спиной, и вонзает пальцы ему в бицепсы, и извивается всем телом – не потому, что чувствует себя особенно хорошо, а ради того, чтобы они вместе находились в движении, поскольку пока они вместе, есть шанс, что этот акт, как и весь брак целиком, окажется удачным несмотря ни на что.

Это требует энергии и внимания, и она отвлекается до момента, пока не ощущает тепло его руки на ее горле. Она заботится, чтобы открыть глаза медленно, не напугать Ричарда, она видит, что его лицо мокрое и красное, а глаза, тоже мокрые и красные, смотрят на ее шею, где его большой палец рисует косую линию на каждой стороне.

Она не понимает, что это значит, но хочет ободрить его.

– Так хорошо, – шепчет она. – Оботри меня всю.

Его ладонь скользит вверх через подбородок и накрывает рот с обманчивой мягкостью. Жестко прижимается к ее губам, и она чувствует обручальное кольцо под шершавыми бинтами.

Что-то капает ей в рот, смачивает язык.

Она говорит себе, что нужно оставаться спокойной. Он не хочет причинить вред. Он не пытается задушить ее. Еще несколько капель проникают между ее губами.

Лэйни узнает вкус и сначала отказывается верить.

Пробует снова, а затем отворачивает голову в сторону, чтобы убрать его ладонь с лица.

– Дорогой, – выдыхает она. – Твоя рука кровоточит…

Но его сырая лапа вновь закрывает ей рот – вот чего он хочет: чтобы она молчала! Он двигается быстрее, пружины кровати начинают повизгивать, изголовье – постукивать о стену в неожиданном ритме, и она плотно сжимает губы, чтобы не пустить внутрь кровь, и дышит через нос, и говорит себе, что она выдержит, справится, что она хочет эту дикость, и самую-самую дикую.

Некоторым женщинам нравится подобное.

Она видела бесчисленные обложки журналов с беспомощными дамочками в разодранных одеяниях, которых держали в могучих лапах мужики, похожие на Тарзана.

Может быть, она научится получать от этого удовольствие.

Его хватка слабеет, тело изменяет положение, и Лэйни получает возможность поднять голову. Ричард больше не смотрит на две линии, нарисованные кровью на ее шее. Его голова повернута назад, мускулы напряжены до предела, и он таращится на стенной шкаф.

Она ощущает, как его бедра прижимаются к ее, и позволяет себе упасть затылком в подушку. Кровь засыхает на ее горле. Это странно и страшно, и она не хочет думать об этом: в шкафу нет ничего, на что стоит такого внимания, вот совершенно ничего, только старые дешевые туфли на каблуках.

Элиза приходит в лабораторию не каждую ночь, и в те ночи, когда она приходит, держа яйца в руке, и обнаруживает существо не в бассейне, а в резервуаре, ее сердце падает. Это выводит ее из состояния эгоистичного восторга, напоминает, что не может быть настоящего веселья в Ф-1.

Да, бассейн лучше, чем резервуар, но что может быть лучше, чем бассейн? Откровенно говоря, что угодно. Мир наполнен прудами и озерами, ручьями и реками, безграничными морями и океанами.

Она стоит перед резервуаром в эти ночи, гадая, лучше ли она тех солдат, которые поймали существо, или ученых, держащих его в заточении?

Что Элиза точно знает – существо может чувствовать состояние ее духа, даже через стекло и металл. Его телесное свечение наполняет резервуар цветами такими яркими, что все выглядит так, словно он плавает в лаве, расплавленной стали или желтом огне.

Она беспокоится, насколько серьезные эмоции все это выражает – может быть, она делает его существование еще тяжелее?

Прежде чем заглянуть в иллюминатор, Элиза сглатывает горькие слезы и прячет дрожащие губы за самой искренней улыбкой, которую она в силах изобразить. Он ждет, прямо за стеклом, он изгибается и кружится, когда видит ее, пузырьки окутывают его руки, когда он показывает слова, которые любит больше всего: «привет», «Э-Л-И-З-А», «запись».

Она сомневается, что звуки проникают внутрь резервуара, и это сомнение размалывает ее сломанное сердце в пыль. Он хочет, чтобы она включила музыку, которую он сам не услышит, поскольку это сделает ее счастливой, а увидев ее такой, он и сам почувствует счастье.

Так что она отправляется к столику с музыкальным оборудованием, радуясь, что покинет его поле зрения и что он не увидит, как она всхлипывает и вытирает слезы обратной стороной ладони.

Она ставит пластинку и задерживает дыхание, прежде чем вернуться к иллюминатору, за которым он задумчиво моргает, изучая ее лицо, и только затем отталкивается от одной стены резервуара, затем от другой, вперед и назад, крутясь и вращаясь, словно пытается впечатлить ее демонстрацией удали.

Элиза смеется и показывает ему шоу, которое он хочет: одна ладонь на уровень плеч, вторая на талии, и вальсировать под музыку с партнером, которого заменяет яйцо в ладони, обходя бетонные столбы, «украшенные» железными скобами, столы, заваленные острыми инструментами, словно избегая столкновения с другими танцующими парами. Его удовольствие очевидно по сиянию цвета лаванды, исходящему из резервуара, и через некоторое время она знает свою траекторию достаточно хорошо, чтобы закрыть глаза и представить, что она держит его холодную руку с когтями и мускулистую, покрытую чешуйками талию.

Есть много причин тому, почему Элиза не замечает вошедшего в лабораторию мужчину.

«Звездная пыль» – мелодия с чарующим ритмом, и под влиянием расстройства она повернула регулятор громкости дальше, чем обычно. Но большей частью дело в том, что ее уши привыкли к звукам, обозначающим ночную угрозу: неуклюжее позвякивание, с которым ученые шарят по карманам в поисках ключей, ритмичный стук, какой издают марширующие «пустышки».

Она не готова к тому, что в лабораторию войдет тот, кто осознаёт, что существо видит и слышит куда лучше человека.

Элиза качается, и скользит, и вальсирует, а свет из резервуара тускнеет до матовой черноты – предупреждение, которое она с глазами, столь беззаботно закрытыми, не имеет шансов получить.

Только жар его собственных слез заставляет мужчину осознать охвативший его холод: закрытая дверь Ф-1 за спиной, катакомбный сквозняк из коридора, трупный лед пальцев, поднятых ко рту. Он бы засмеялся, если бы не плакал – центр всего этого Богоявления находится в яйце.