Гильермо Дель Торо - Форма воды

Боль хлюпает точно плотный, горячий сироп в его зараженных пальцах, руке, а затем и в сердце. Все плывет перед глазами, затем возвращается ясность, которую дарит только buchite.

Хоффстетлер все еще стоит ладонью вверх, ждет ключей, он все еще говорит о том, какую пользу приносит специальное освещение, катушки с записями из тропического леса. Он обещает снабдить Флеминга графиками и данными для генерала Хойта сразу же, как они засунут бедную маленькую зверушку обратно в комфортабельную бочку с водой.

Стрикланд напрягается. Он должен быть жестким, прямо сейчас.

Он смеется, достаточно громко, чтобы прервать Хоффстетлера.

– Данные, – бурчит Стрикланд. – Когда что-то печатаешь на бумаге и напечатанное вдруг становится правдой, так?

Горло Хоффстетлера, тонкое и хрупкое, вспухает и опадает, ладонь опускается.

Стрикланду приятно это видеть, это зрелище наполняет его теплом и надеждой. Неужели он слышит отредактированное выражение удовольствия от Хойта, мягкое повизгивание из отверстий на панели компьютера: хххх хххх ххххххх?

Хоффстетлер тоже должен это слышать.

Он торопится к резервуару, чтобы указать на один из гнусных приборов.

– Двадцать восемь минут. Хронометр показывает время с момента открытия люка. Предел для Образца оценивается в тридцать, больше вне воды он провести не может. Доклад для генерала Хойта мы обсудим позже. Дайте ключи, мистер Стрикланд. Ключи. Не заставляйте меня умолять.

Но мольбы – это то, что Стрикланд послушал бы прямо сейчас.

Он оседает на пол рядом с Образцом, в точности там, где недавно был Хоффстетлер. Приятное положение, пусть даже Deus Brânquia дергается так сильно, что его чешуя пятнает рубаху Стрикланда.

Он ощущает себя ковбоем, что оценивает брошенную в грязь лошадь с пеной у рта, буквально требующую, чтобы ее пристрелили из милосердия.

Он проводит пальцем по вспухающей и опадающей груди Deus Brânquia.

– А сейчас запишите это для генерала, мистер Флеминг. У нас вовсе не данные. Здесь имеется нечто, чего вы можете коснуться собственными руками, вот тут, у ребер. Суставный хрящ, сшитые вместе костяшки пальцев, и, по нашим гипотезам, они разделяют две пары легких, первичные и вторичные, – он повышает голос. – Я говорю верно, Боб?

– Двадцать девять минут, – произносит Хоффстетлер. – Пожалуйста.

– Этот хрящ настолько плотен, что мы не можем сделать разборчивый рентген. Ведает Господь, мы пытались. Уверен, что Боб может вам сказать, сколько именно раз. Только в финальной строчке отчета для генерала Хойта мы должны написать следующее: если мы хотим узнать, что делает эту тварь такой крепкой, то не стоит дискутировать. Необходимо просто вскрыть ее.

– Ради бога, – голос Хоффстетлера теперь звучит как надо, униженно, тонко.

– Советы могут быть в Южной Америке прямо сейчас, шарят в реке, пытаясь найти еще одну такую же тварь.

– Еще одну? Не может быть еще одной, нигде в мире! Я вам обещаю!

– Вы ведь не были со мной на том корабле, Боб? Прочесть пару книг об Амазонке – вовсе не то же самое, что видеть собственными глазами мили и мили гребаной реки. Миллионы тварей в ней. Больше, чем эти компьютеры могут сосчитать, я вам гарантирую.

Полный счастья отредактированный крик доносится из вентиляции: хххх ххххххх! Стрикланд удивлен, что никто больше не может его слышать.

Новый крик.

Никто здесь, кроме него, не служил в армии.

Стрикланд не в состоянии понять, о чем говорится в крике, но он чувствует его значение в кишках, в сердце.

Он был генералу кем-то вроде сына, не так ли?

И Хойт должен быть горд тем, что его сын вырос в настоящего сильного мужчину. Стрикланду приходится бороться, чтобы не дать волне гордости опрокинуть себя, он вытирает глаза тыльной стороной ладони, просто чтобы убедиться, что они сухие.

Может быть, он примет помощь Хойта, совсем немного.

Но никогда больше не попадет под его чары, ни разу в жизни.

– Тридцать минут, – говорит Хоффстетлер. – Теперь я умоляю. Я умоляю!

Стрикланд поворачивается на одной из пяток – услышать мольбу ему недостаточно. Он хочет встретиться глазами с Хоффстетлером, сделать так, чтобы тот навсегда запомнил этот момент.

Но ученый почему-то смотрит в сторону, зубы оскалены, лоб дергается, словно он подает сигналы кому-то еще. Стрикланд вспоминает про яйцо, хотя не понимает почему. Тут на полу было яйцо, ведь так? Он пытается понять, куда именно глядит Хоффстетлер.

Булькающий хрип доносится со стороны Образца, и Стрикланд забывает о яйце. Deus Brânquia бьет припадок, чешуйки опадают дюжинами, и белесая слизь лезет из пасти. Он напрягается всем телом, словно его ткнули «прыветом», мачете или ножом. Затем он теряет сознание, тяжело обвисает на оковах, моча бежит из-под него, превращая смесь белой слизи и алой крови в оранжевую кашицу.

Стрикланду приходится сделать шаг, чтобы уйти с пути этой мерзости.

Он слышит, как скользит по бумаге карандаш Флеминга, и надеется, что тот не записал именно это. Это отвратительно, отвратительно – не оправдать надежды Хойта. Неприемлемо позволить Deus Brânquia умереть до того, как генерал вынесет приговор.

Стрикланд вытаскивает ключи из кармана и пихает Хоффстетлеру, но тот их не берет, и те со звоном падают на пол; звук этот на миг разрывает пелену обезьяньих воплей.

Утренний туман, сигаретный дым, его собственные усталые глаза.

Через все эти саваны Джайлс опознает ее за половину квартала – никто не ходит так, как Элиза. Он судорожно курит на пожарной лестнице, держась за перила. Подгоняемая ударами ветра, Элиза несется словно кулак боксера, направленный в челюсть сопернику, ноги выглядят призрачными, плечи будто закрыты тем снаряжением, какое надевают игроки в американский футбол.

Но при этом она ухитряется почти танцевать на ходу, и туфли ее настолько яркие, что приносят немного жизни в серое уныние квартала.

Джайлс понимает: обувь для нее то же самое, что для него – портфель.

Он тушит сигарету, возвращается в комнату – сегодня он поднялся рано, принял душ и даже поел, чтобы отправиться с визитом в «Кляйн&Саундерс», с важным визитом. Сгоняет кота с черепа по имени Анджей, берет парик и, встав перед зеркалом в ванной, пристраивает его на голове, закрепляет, укладывает пряди.

Парик вовсе не выглядит так натурально, как раньше, но парик не изменился.

Изменился Джайлс.

Для человека его возраста не кажется правильным иметь такую гриву волос. Только как он может отказаться от нее сейчас? Это будто оскальпировать себя прилюдно. С другой стороны, что ему до других людей?

Он смотрит на изнуренное ископаемое в зеркале и гадает, как он угодил в тенета противоречия: человек, на которого никто не глядит, беспокоится по поводу того, как он выглядит.