Дэн Симмонс - Троя

— Вообще-то, — ученый надолго прикладывается к питью, — почти никто из моих сограждан уже и не помнит о том сражении.

— Ты слушаешь? — передает Манмут по личной связи.

— Да .

Орфу с Ио в обществе прочих высоковакуумных моравеков трудится на внешней обшивке судна — разыскивает и устраняет мелкие повреждения от столкновений с микрометеоритами, солнечных вспышек и следы детонации водородных бомб. Конечно же, на корпусе можно работать и во время взлета или снижения — за последние две недели гигантский краб успел побывать снаружи несколько раз, перемещаясь по узким переходным мостикам и лестницам, оборудованным специально для этой цели, — но иониец предпочитает работать в условиях нулевой гравитации, нежели, по его собственному выражению, ползать по фасаду взлетающего стоэтажного дома с полным ощущением того, что корма корабля находится где-то внизу .

— Судя по голосу, Хокенберри здорово набрался , — замечает Орфу.

— По-моему, так и есть , — отзывается Манмут. — Вино довольно крепкое. Это напиток Медеи, воспроизведенный по распоряжению Астига-Че на основе образца из амфоры, которую мы «позаимствовали» в подвалах Гектора. Наш знакомый схолиаст годами распивал с троянцами и греками нечто похожее, но почти наверняка в умеренном варианте: ахейцы намешивают в кубки больше воды, чем вина. Иногда они черпают ее из моря или же добавляют «отдушку» вроде смирны.

— Вот это я называю варварством, — рокочет иониец.

— Так или иначе , — передает маленький моравек, — Хокенберри не ел ни крошки со времени последнего приступа космической болезни, а пить на тощий желудок — не лучший способ сохранить голову трезвой.

— Похоже, вечером нас ожидает новый приступ, — злорадствует гигантский краб.

— Если что, сам понесешь ему пакеты, теперь твоя очередь. С меня хватит.

— Вот черт, я бы с превеликим удовольствием, — сокрушается Орфу, — да только боюсь, коридоры в людском пассажирском отсеке окажутся для меня тесноваты.

— Погоди, — перебивает его Манмут . — Лучше послушай.

— Ты любишь игры, сын Дуэйна?

— Игры? — переспрашивает ученый. — В каком смысле — игры?

— Ну, те, что устраивают под праздник или на похоронах, — поясняет Одиссей. — Я имею в виду забаву, которой мы усладили бы сердца, когда исчез Патрокл, если бы только Ахилл согласился признать любимого друга мертвым и позволил провести обряд как положено.

Помолчав с минуту, Хокенберри наконец произносит:

— Это ты сейчас про диски, копья и все в таком роде?

— Ага, — кивает Лаэртид. — Плюс колесничные гонки, бег взапуски, борьба и кулачный бой.

— Видел я ваши кулачные состязания — там, на берегу, перед черными кораблями, — почти без запинки выговаривает ученый. — Мужчины дрались, обмотав ладони ремнями сырой воловьей кожи.

Ахеец громко смеется.

— А чем же еще, сын Дуэйна? Прикажешь цеплять им на руки большие мягкие подушки?

Схолиаст пропускает вопрос мимо ушей.

— Тем летом на моих глазах Эпеос измолотил до крови дюжину человек, переломал им ребра и сокрушил челюсти. Он принимал каждый вызов, боролся чуть ли не с полудня и закончил уже после восхода месяца.

Одиссей ухмыляется.

— Я помню те состязания. Соперников было не счесть, но сын Панопея превзошел искусством и лучших.

— Двое скончались.

Пожав плечами, грек отпивает еще вина.

— Эвриала, потомка Мекестия, третьего вождя аргосцев, снаряжал на битву и ободрял дружеской речью, сердечно желая победы, сам Диомед. Это он заставлял парня бегать каждое утро перед восходом солнца и укреплять кулаки, ударяя по тушам закланных мясниками степных волов, но все без толку. Эпеос вырубил Мекестида всего за двенадцать подходов. Так что пришлось Тидиду тащить бедолагу, волочащего ноги по праху, с поприща в стан на себе. Впрочем, боец оклемался за ночь и вернулся на игрища. В следующий раз не будет считать ворон, осел.

— «Грязная штука этот бокс, — декламирует Хокенберри. — Стоит задержаться в нем подольше, и вот уже на ваших плечах не голова, а концертный зал, где беспрестанно играют китайскую музыку».

Лаэртид разражается хохотом.

— Забавно. Кто это сказал?

— Один мудрец по имени Джимми Кэннон. [63] Известный американский спортивный журналист (1910–1973).

— Между прочим, «китайская музыка» — это какая? — все еще хихикая, интересуется грек. — И я не совсем понял, что такое «концертный зал».

— Проехали, — отвечает ученый. — А знаешь, за время долгой троянской осады я не припомню, чтобы ваш чемпион по борьбе хоть раз отличился в поединке на поле сечи, в честной aristeia . [64] схватка один на один у героев «Илиады».

— Это верно, — не спорит супруг Пенелопы. — Эпеос и сам признает себя не лучшим средь воинов. Дескать, «смертному в каждом деянии быть невозможно отличным». Некоторым хватает мужества встретить соперника с пустыми кулаками, но не проткнуть живот врага наточенным копьем и с силой вырвать наконечник, выпустив чьи-то кишки прямо в грязь, точно рыбью требуху.

— Тебе-то все по плечу, — ровным голосом произносит Хокенберри.

— О да. — Ахеец довольно смеется. — Такова уж воля богов. Я из тех, кого Громовержец обрек от юных лет и до седин играть по жестоким правилам войны до последней капли крови, пока не ляжем костьми в сырую землю.

— А наш Одиссей — тот еще оптимист , — комментирует Орфу.

— Реалист , — поправляет его европеец.

— Кстати об игрищах, — говорит схолиаст. — Я видел, как ты тягался на кулаках. И выходил победителем. Как побеждал всех ногами, бегая взапуски.

— Твоя правда, — соглашается сын Лаэрта. — Как-то раз я получил в награду двоедонный кубок, тогда как сам Аякс обошелся тучным волом. Благодарение Афине: подсобила, опрокинула верзилу перед самой чертой, вот я и стал первым. Так ведь мы с Аяксом еще и боролись! Я ему пяткой в подколенок, ноги подшиб, да и навзничь. Этот силач-недоумок опомниться не успел, как опрокинулся.

— Ну и что, это сделало тебя лучше? — осведомляется Хокенберри.

— А то как же! — рокочет грек. — Во что превратился бы этот мир без агона , без веселых состязаний? Должны же люди видеть, кто из них лучший, ибо и двух идеально похожих вещей не найдется на свете? Как иначе узнать, где воплощенное совершенство, а где лишь жалкое лицемерие? А ты, в каких играх ты преуспел, сын Дуэйна?

— На первом курсе я пробовал заниматься бегом, — признается ученый. — Но меня не приняли в команду.

— А вот я бы сказал, что искусен во многих состязаниях, — говорит Одиссей. — Руки мои недурно владеют полированным луком: я прежде других поражу противника острой стрелою в гуще врагов, хоть кругом бы и очень много товарищей было и каждый толкал бы под локоть. Знаешь, почему еще меня потянуло вслед за Ахиллом и Гектором биться с богами? Мечтал помериться в стрельбе из лука не с кем-нибудь, а с самим Аполлоном. Хотя, конечно, и понимал в душе, что иду на большую глупость. Когда б ни дерзнул кратковечный бросить вызов бессмертным (возьмем хотя бы злосчастного Еврита, царя Эхалии), можно побиться об заклад, что бедняга умрет внезапно, не достигнув спокойной старости в собственном доме. Не думаю, что я превзошел бы дальноразящего, у меня и лука-то любимого с собой нет. Никогда не беру его, отправляясь на чернобоких кораблях в дальние странствия, храню в своих чертогах. Это подарок Ифита, память о первой встрече, когда мы и стали друзьями. Оружие передал ему перед смертью отец, величайший среди стрелков Еврит. Знатная вещь, пожалуй, лучшая на земле. Богоравный Ифит пришелся мне по сердцу; жаль, что я не нашел тогда, чем отдариться, кроме клинка и длиннотенной пики. Вскоре Геракл умертвил Евритида, и нам не пришлось узнать друг друга как следует за веселым столом.