Рэй Брэдбери - ...И духов зла явилась рать

Торговец громоотводами вспомнил, что в этом случае полагается вздохнуть.

Однажды, давным-давно, бродя среди мраморов Рима и Флоренции, он видел женщину, похожую на эту, но застывшую в камне. Однажды, блуждая по Лувру, он нашел женщину, похожую на эту, купавшуюся в летних лучах и написанную красками. Однажды после начала сеанса, прокрадываясь по прохладному гроту кинотеатра к свободному месту, он взглянул вверх и вдруг почувствовал себя мальчишкой, увидел хлынувшее на него потоком из темноты женское лицо, лицо, словно вырезанное из молочно-белой кости, сотканное из лунной плоти; он застыл, глядя на экран, завороженный движением ее губ, птицекрылым трепетанием ее глаз, снежно-бледно-мертвенномерцающим сиянием ее щек.

Так из прошлых лет нахлынули образы и воплотились внутри ледяного кристалла.

Какого цвета были ее волосы? Они были светлые, почти белые, и могли принять любой цвет, если бы освободились вдруг от ледяного покрова.

Какого она была роста?

Призма льда могла увеличить или уменьшить его в зависимости от того, с какой стороны вы подходили к пустому магазину, под каким углом смотрели в окно, облюбованное безмолвно-ночными, нежно-хлопающими, беспрестанно-бьющимися любопытными бабочками.

Но это неважно.

Самое главное — торговец громоотводами даже вздрогнул — он знал самое необыкновенное.

Если бы каким-то чудом внутри ледяного сапфира поднялись ее веки, и она взглянула на него, он узнал бы, какого цвета у нее глаза.

Он знал, какого цвета должны быть ее глаза.

Если б войти в этот пустой ночной магазин…

Если б дотронуться, тепло руки могло бы… что?

Растопить лед.

Торговец громоотводами долго стоял перед окном, закрыв глаза.

Вздохнул.

Вздох его был горячим от внутреннего жара.

Он коснулся рукой двери магазина. Дверь дрогнула, открываясь. Ледяной арктический воздух охватил его. Он вошел.

Дверь закрылась.

Белая как снежинка ночная бабочка неслышно билась в окно.

Полночь миновала, и городские часы отбивают час, два и затем, ранним утром, три; эти удары стряхивают пыль со старых игрушек на чердаках, сбивают амальгаму старых зеркал, вызывают сны о часах у детей, спящих в своих постелях.

Уилл слышал бой городских часов.

Вынырнув из сна о прериях, он услышал мощное гудение локомотива, мерный стук плавно идущего поезда.

Уилл сел в постели.

В доме через дорогу, повторив то же движение, как в зеркале, сел Джим.

И тут заиграл паровой орган-каллиопа, совсем тихо, словно за миллион миль отсюда.

Уилл бросился к окну и выглянул из него, то же самое сделал Джим. Не говоря ни слова, они пристально смотрели поверх деревьев, кроны которых шумели как прибой.

Их комнаты были на самом верху, как и полагается комнатам мальчишек. Отсюда из своих окон они могли вести взглядами прицельный огонь на дистанции, доступные разве что артиллерии, они стреляли глазами дальше библиотеки, мимо городского выставочного зала, дальше складов, коровников, полей фермеров, туда, где расстилались пустынные прерии!

Там, на краю земли, манящая улитка железнодорожных путей уползала в даль, оставляя позади неистовые подмигивания лимонных или вишневых семафоров, обращенных к звездам.

Там, у пропасти, где кончается земное пространство, поднималась тонкая как перо струйка пара, подобная первому облачку грядущей грозы.

Вот появился и сам поезд — звено за звеном: локомотив, тендер, а затем пронумерованные, крепко-спящие, полностью заполненные сном вагоны, которые следовали за мерцающей, как светлячок, монотонно отстукивающей свою песню молотилкой на колесах, навевающей осеннюю дремоту даже самим ревом огня в топке. Ее адские огни заставили зардеться оглушенные грохотом холмы. Даже отсюда, издалека, казалось, что там у топки люди с бицепсами, как ляжки буйволов, сгребают огарки метеоров и бросают их в топку локомотива.

Паровоз!

Оба мальчика исчезли, вернулись и подняли свои бинокли.

— Паровоз!

Времен Гражданской войны! Такой трубы не было с 1900 года!

— И все остальное такое же старое!

— Флаги! Зверинец! Это карнавал!

Они прислушались. Сначала Уилл подумал, что слышит свое учащенное дыхание. Но нет — это доносилось с поезда, где рыдал паровой орган-каллиопа.

— Похоже на церковную музыку!

— Черта с два! Зачем карнавалу церковная музыка?

— Не поминай черта, — зашипел Уилл.

— Черт побери. — Джим раздраженно выглянул из окна. — Я весь день сдерживался. Все спят, никто не слышит — черт возьми!

Музыка проплывала мимо их окон. Гусиная кожа, проступившая от утреннего холода на руках Уилла, грозила превратиться в фурункулы.

— Это и есть церковная музыка. Только измененная.

— От этой болтовни я замерз, давай-ка лучше сбегаем туда и посмотрим, как они устраиваются!

— В три часа утра?

— В три часа утра!

Джим исчез.

Через секунду уже было видно, как он кружится за окном, натягивая рубашку; а тем временем мрачный поезд исчезал в ночной мгле, пыхтя и раскачиваясь, волоча за собой окутанные черным дымом вагоны, клетки цвета лакрицы и смутные звуки органа-каллиопы, наигрывавшего сразу три гимна, которые перепутывались, исчезали, а может не звучали и вовсе.

— Ничего не видно!

Джим соскользнул по водосточной трубе на лужайку.

— Джим! Погоди!

Уилл, путаясь в одежде, наконец-то собрался.

— Джим, не уходи один !

И побежал следом.

Иной раз видишь, как бумажный змей парит так высоко и свободно, что кажется, он знает воздушные течения. Он летит куда захочет, затем выбирает место, которое ему нравится, именно это, а не другое, и ничего не значит, что вы дергаете за бечевку (он при желании просто разорвет ее); садится отдыхать, где ему вздумается, или тащит вас за собой злого и раздраженного.

— Джим! Подожди меня!

Джим сейчас и был таким вот бумажным змеем с отрезанным шнуром: он по собственному соображению уносился от Уилла, который только и мог, что бежать по земле за ним, ставшим вдруг таким странным и неузнаваемым, летящим высоко в безмолвной тьме.

— Джим, я здесь!

И, догоняя друга, Уилл думал: что ж, так было всегда, все давно известно. Я разговариваю. Джим бежит. Я выворачиваю камни. Джим выхватывает из-под камней всякую дрянь. Я взбираюсь на холмы. Джим кричит с колоколен. Я получил банковский счет. Джим получил копну волос, уменье кричать, рубашку на плечи, теннисные туфли на ноги. Почему я решил, что он богаче? Наверное, потому, думал Уилл, что я сижу на камне и греюсь на солнце, а старина Джим чувствует, как волоски на руках шевелятся от лунного света, и пляшет вместе с жабами. Я пасу коров. Джим приручает ядозуба. «Дурак!» — Кричу я Джиму. «Трус!» — Отвечает он мне. Вот так мы и живем!