Эрнст Гофман - Новеллы

Затем доктор спросил Паскуарелло, когда это он научился такой проклятой манере пения и где раздобыл эту мерзкую арию.

На это Паскуарелло ответил, что не может взять в толк, чего от него хочет доктор, у которого, верно, как и у других жителей Рима, нет вкуса к настоящей музыке. Не умеют, мол, такие люди ценить истинный талант, какой есть у сочинителя этой арии, величайшего из ныне здравствующих композиторов и виртуозов. А ему, Паскуарелло, выпало на долю счастье служить у этого человека, и тот даже самолично дает ему уроки музыки и пения!

Тут Грациано попытался отгадать имя автора, назвал множество известных композиторов и виртуозов, но на каждое, даже самое знаменитое имя Паскуарелло отвечал только презрительным покачиванием головы.

Доктор обнаруживает свое полное невежество, заявил наконец Паскуарелло, раз он даже не знает, кто самый великий композитор современности. Это не кто иной, как синьор Паскуале Капуцци, оказавший ему честь взять его к себе в услужение. Разве его, Грациано, удивляет, что Паскуарелло друг и слуга синьора Паскуале?

Услышав такие слова, доктор затрясся от хохота и никак не мог остановиться. Неужто, воскликнул он, нахохотавшись, Паскуарелло, сбежав от него, от доктора Грациано, где ему помимо харчей и жалованья перепадала еще монетка-другая, отправился к самому известному, самому признанному из всех старых фатов, пичкающих себя макаронами, к маскарадному шуту, вышагивающему в своем цветастом платье подобно петуху перед курятником после дождичка, к ворчливому сквалыге, к одуревшему от любви старикашке, портящему на улице Рипетта воздух омерзительным козлиным криком, который он гордо именует пением, и т. п.

Это все доктор от зависти говорит, взвился Паскуарелло. Положа руку на сердце (parla col cuore in mano) он, Паскуарелло, может сказать: не такому человеку, как доктор Грациано, судить о Паскуале Капуцци ди Сенигаллия. Положа руку на сердце он говорит: у доктора самого немало такого, в чем он упрекает блистательного синьора Паскуале. Положа руку на сердце Паскуарелло заявляет всем: он своими ушами не раз слышал, как сотен шесть человек так хохотали над господином доктором Грациано, что животики себе надрывали, и т. п. И Паскуарелло произнес длиннейшую хвалебную речь, в которой приписал синьору Паскуале все на свете добродетели, назвав его в заключение воплощением любезности и обаяния.

— Досточтимый Формика, — шептал себе под нос синьор Капуцци, — досточтимейший синьор Формика, чувствую, ты ставишь себе целью способствовать моему полнейшему триумфу, — ведь римлян, этих жалких людишек, терзавших меня завистью и неблагодарностью, ты беспощадно тычешь носом в их подлость и втолковываешь им, кто я такой!

— А вот он и сам, мой господин, — воскликнул Паскуарелло, и на сцену вышел синьор Паскуале Капуцци собственной персоной, так похожий платьем, лицом, жестами, походкой, осанкой на сидевшего внизу синьора Капуцци, что тот перепугался, выпустил руку Марианны, долго лежавшую в его руке, и стал ощупывать собственный нос и парик, желая убедиться, что он не спит, что в глазах у него не двоится, что он в самом деле сидит в театре и что чуду можно верить.

А тот Капуцци, что был на сцене, совсем по-дружески обнял доктора Грациано и спросил, как он поживает. На аппетит он не жалуется, ответил доктор, сон тоже всегда к его услугам (per servirlo), но вот что касается кошелька, то тут дело дошло до полного истощения. Вчера, например, чтобы потрафить своей возлюбленной, он отдал последний дукат за пару чулок цвета розмарина, и теперь ему придется идти к какому-нибудь банкиру клянчить тридцать дукатов в долг!

— Но как же вы не подумали о своем лучшем друге! — возразил Капуцци. — Вот вам, многоуважаемый синьор, пятьдесят дукатов, возьмите их!

— Что ты делаешь, Паскуале! — вскрикнул внизу Капуцци.

Доктор Грациано заговорил о векселе, о процентах, но синьор Капуцци заявил, что ни того, ни другого он не требует, раз идет речь о таком друге, как доктор Грациано.

— Ты с ума сошел, Паскуале! — еще громче крикнул «нижний» Капуцци.

После нескольких объятий с изъявлением благодарности доктор Грациано удалился. Теперь к синьору Капуцци приблизился Паскуарелло и сказал, не переставая кланяться и возносить своего хозяина до небес, что и его кошелек страдает такой же болезнью, как у Грациано, а заодно попросил помочь ему тем же великолепным лекарством.

Капуцци, тот, что на сцене, порадовался, что Паскуарелло умеет так отменно пользоваться его хорошим настроением, и швырнул ему несколько блестящих дукатов.

— Паскуале, ты просто безумен! Бес, что ли, в тебя вселился? — закричал во всю мочь «нижний» Капуцци. Зрители призвали его к порядку.

Паскуарелло, воздавая уже без всякой меры хвалу своему хозяину, заговорил под конец об арии, которую сочинил Капуцци и которою он, Паскуарелло, надеется привести всех в восхищение. Капуцци, тот, что на сцене, похлопал Паскуарелло дружески по плечу и сказал: ему, своему верному слуге, он может доверить тайну, что он ведь, собственно говоря, в музыке ничего не смыслит, а та самая ария, как, впрочем, и все другие, когда-либо им сочиненные, попросту украдена из канцон Фрескобальди и мотетов Кариссими.

— Врешь, врешь, подлец, нагло врешь! — завопил «нижний» Капуцци, вскочив с кресла. Старика снова призвали к порядку, а дама, сидевшая рядом с ним, потянула его за рукав вниз.

— Пришел час, — продолжал Капуцци, тот, что на сцене, — подумать о других, более важных вещах. Дело в том, что он хочет завтра задать пир горой, и Паскуарелло нужно будет раздобыть все необходимое.

При этом Капуцци вынул и зачитал список вкуснейших, чрезвычайно дорогих яств; при каждом названии Паскуарелло надлежало запомнить цену и тут же получить деньги.

— Паскуале! Сумасброд! Безумец! Бездельник! Расточитель! — подавал реплики «нижний» Капуцци, все больше бледнея от огорчения, по мере того как росла стоимость бессмысленнейшего из всех пиршеств.

Когда наконец список был исчерпан, Паскуарелло спросил синьора Капуцци, что побудило его затеять такое блестящее празднество.

— Завтра, — сказал Капуцци, тот, что на сцене, — самый радостный, самый счастливый день в моей жизни. Знай же, добрый мой Паскуарелло, что завтра я праздную благословенный день бракосочетания моей дорогой племянницы Марианны. Отдаю ее руку славному молодому человеку, самому замечательному из всех художников, Антонио Скаччати!

Не успел «верхний» Капуцци произнести эти слова, как «нижний», вне себя от ярости, вскочил с места с лицом, в котором, казалось, полыхали все огни ада, и, грозя обоими кулаками своему двойнику, завизжал:

— Нет, ты этого не сделаешь! Не сделаешь, негодяй, мерзопакостный Паскуале! Хочешь потерять Марианну, пес шелудивый? Хочешь швырнуть ее на шею проклятому плуту? Ее, сладостную Марианну, твою жизнь, твою надежду, твое единственное достояние! Ну, погоди-ка! Погоди, дурак набитый! Увидишь, чем это для тебя кончится! Твои же кулаки тебя изобьют! Так изобьют, что и про пир, и про свадьбу позабудешь!