Майк Гелприн - Трасса

— Хочешь выпить? — предложила Люська. — Пойдём, у меня есть немного спирта.

Я механически поплёлся за ней. Затем в тесной, заставленной медицинским инвентарём каморке, пил неразбавленный спирт прямо из колбы. А потом ничего не помню, кроме большой и мягкой Люськиной груди да ещё, пожалуй, густого и жёсткого подлеска на её лобке.

Мамы не стало на третий день после этого. На похороны прилетел из Иркутска отец, у которого уже давно была другая семья. Пришли несколько бывших маминых сослуживиц и соседок по дому. Мы отвезли маму на Южное кладбище и оставили её там.

Я хотел бросить школу, но отец не позволил. Он прилично зарабатывал на севере и стал регулярно высылать мне деньги, чего не делал, пока была жива мама.

С Люськой я встречался ещё несколько раз. Она приходила ко мне домой, приносила спирт, готовила нехитрый ужин и оставалась ночевать. Она оказалась опытной и изобретательной по части постельных дел и научила меня многим вещам. Я был благодарен ей и за науку, и за сострадание, хотя она не уставала повторять, что тогда в больнице отдалась не из жалости, а потому, что я ей понравился. Может, это было и так, вот только мне она не нравилась, и секс с ней довольно быстро начал тяготить. Пару месяцев спустя мы расстались.

После Люськи у меня было ещё несколько партнёрш. Я даже не могу сказать «любовниц», потому что ни с одной из них не испытал и намёка на любовь. Я был привлекательным парнем, рослым, спортивным, общительным, и отдавал себе в этом отчёт. Так что снять девочку на ночь не представляло для меня проблемы. Некоторые из них после этой ночи исчезали из моей жизни навсегда, другие на короткое время задерживались. И ни одна не задержалась надолго.

Так продолжалось до тех пор, пока я не окончил школу и не поступил в физкультурный имени Лесгафта. Поступить туда для разрядника по лёгкой атлетике, вольной борьбе и боксу оказалось легко, даже несмотря на то, что в последний год я забросил занятия спортом.

В Репино я приехал, собираясь подготовить дачу к продаже: в моём положении она была слишком большой роскошью. Я рассчитывал пробыть там пару дней, чтобы привести всё в порядок и больше не возвращаться. И остался там на всё лето, потому что влюбился. Влюбился в Катю.

Я понял это в первый же день. Утро мы провели вместе, смеясь, болтая и дурачась. Потом она спросила про маму. Я сказал, что мамы больше нет, и Катя вдруг заплакала. Не притворялась, что плачет, не вымучивала стандартные сочувственные слова, а плакала навзрыд, и я обнимал её за плечи и чуть ли не утешал. Затем мы прошли по Финляндской к лесу, искали на опушке редкие июньские фиалки и большей частью молчали или болтали о ерунде. Наконец, вечером Катя ушла к себе в дом, я — к себе, завалился на кровать и собрался заснуть, но не смог. Я маялся, ворочался, вставал и ходил по дому, а перед глазами всё время стояла Катя. Смеющаяся Катя, улыбающаяся Катя, плачущая Катя… Катя, вплетающая фиалки в шелковистые тёмно-русые локоны. Так продолжалось несколько часов, и я не понимал, что со мной происходит до тех пор, пока в голову вдруг не пришла естественная и элементарная мысль. Я даже, помнится, остановился, хлопнул себя ладонью по лбу и вслух обозвал идиотом. Я просто понял, что люблю Катю.

Мы провели вместе всё лето. Она, как и я, большей частью была на даче одна. Её дед умер, так же, как и мой, пять лет назад, а родители приезжали лишь на выходные. Месяц прошёл прежде, чем Катя позволила впервые себя поцеловать. После этого мы целовались уже напропалую, но дальше дело не шло, и к концу августа я дошёл до ручки. Мне оказалось недостаточно поцелуев и прикосновений, я просто хотел Катю. Хотел до одурения и едва справлялся с желанием, извергаясь ночами в казавшихся мне постыдными юношеских поллюциях. После них становилось легче, но уже на следующий вечер я возвращался к ставшему привычным состоянию неудовлетворённости. Иногда, когда терпеть становилось невмоготу, я терял голову, и тогда мои руки проникали под узкие Катины трусики, а секундой позже я неизменно отступал и сдавался, потому что в её глазах мгновенно набухали слёзы.

— Рома, пожалуйста, — говорила Катя, — не делай этого, я не могу. Я не ханжа, поверь мне. И это не потому, что я хочу выйти замуж девственницей, я понимаю, что сейчас никто так не делает. Я просто не могу, и не настаивай, прошу тебя. Ни к чему хорошему это не приведёт.

Я просил прощения и целовал Катю в глаза, пока слёзы из них не исчезали. Я не спрашивал её, любит ли она меня, боясь нарваться на категорическое «нет». Я просто дурел от любви, не зная, на каком свете нахожусь.

Тридцатого августа, за два дня до начала занятий в ВУЗах, я сделал ей предложение.

— Ромочка, милый, — сказала Катя, — я не говорю тебе «нет». Но и «да» не говорю. Мы слишком молоды для замужества, давай отложим хотя бы до следующего лета. И если тогда ты вновь позовёшь меня замуж, то я обещаю, что подумаю, и очень возможно…

— Очень возможно что?

— Ромка, нельзя быть таким недалёким, — рассмеялась Катя. — Конечно же, что соглашусь.

Я познакомился с Машей на вечеринке у одного из моих сокурсников. Я пригласил туда Катю, но в последний момент она позвонила и попросила разрешения прийти с подругой. Разумеется, я согласился и через час встретил обеих у метро.

Подругу звали Машей. Она оказалась не просто красива, она была чудо как хороша. Ладная длинноволосая брюнетка с карими, ’газельими’ глазами.

— Мы учимся в одной группе, — сказала, представив подругу, Катя. — Маша у нас — звезда курса. В неё влюблены все мальчики, кто когда-либо её видел.

Я произнёс какой-то мудрёный комплимент, запутался в словах и даже покраснел. Девушки хором рассмеялись, и мы отправились на вечеринку.

Там было много музыки, много спиртного и мало света. Машин успех у лесгатовских светских львов побил все рекорды, в результате из желающих танцевать с ней едва не выстроилась очередь. Потом объявили белый танец, и Маша, подойдя ко мне и улыбнувшись, сделала книксен. Свет потушили, и мы закружились в чём-то медленно-тягучем, томном и выматывающем. Моя правая рука слегка касалась её талии, но внезапно Маша завладела ей, притянула к груди и прижала к ней.

— Нравится? — прошептала она мне на ухо.

Я сбился с шага и едва не наступил ей на ногу. Мне не пришлось отвечать на вопрос, за меня ответила мгновенно наступившая эрекция.

— Ого! — прошептала Маша, прижимаясь к моему бедру. — Убедительно. Хочешь?

Я сглотнул слюну. «Поблагодари её и уходи, — кричала во мне совесть. — Отшутись, ляпни какую-нибудь дурь, наконец, и беги к Кате».

— Да, — хрипло сказал я.

Маша тихо, почти беззвучно рассмеялась, а потом вдруг быстро провела язычком по моей щеке, коснулась им губ и отпрянула.