Татьяна Мудрая - Костры Сентегира

Будто идёт он по своей любимой Никольской улице, где проход к другой станции метро врезан прямо в бело-голубое изузоренное тело Историко-Архивной Академии, а напротив неё — старый ГУМ, изнутри и снаружи крашенный шаровой краской, плывёт над толпой, как авианосец. Внутри ГУМ оказался на удивление пустынен; так было на олимпиаду восьмидесятого года, когда запретили въезд приезжих за покупками. Сам Сергей тогда ходил в мальчишках, но хорошо помнил и летающего медведя, и новые дома, и дефицитные вещи с олимпийской символикой и наценками. Только на сей раз ничего не видно на прилавках, кроме всякой нарядной пестроты без ценников. Несмотря на это, покупатели и покупательницы неторопливо прохаживались по рядам, заговаривали друг с другом, встречались у фонтана, что усердно пытался пробить купол гибкой тугой струёй.

— Сержик, — внезапно слышится низкий, капризный голос. Грудное концертное контральто, чёрные глаза, ситцевое платьице без пояса, в мелкий цветочек, поверх него вязаная кофточка на деревянных пуговицах, на ногах летние баретки, на бубикопфе — соломенная шляпка, горшком надвинутая на глаза: спрятать крайне левую позицию в половом вопросе.

— Что тебе, бабуль? — отвечает он без удивления, будто так и надо: прийти к Мюру и Мерилизу и сразу же встретить свою молодую и красивую, как на старой фотке, прародительницу.

— Прошлого раза я таки не получила ответа. Я живу здесь неподалёку. Моя такса — тридцать рублей. Не пожалеешь, обещаю. М-м?

— Извини, я…

Фланёр хочет сказать, что занят, но на такую очевидную ложь его не хватает.

— Знаешь что? — отвечает он. — Купи вкусного, чего тебе захочется, я тебя на трамвайной остановке подожду. Безешек там. Франзолек. Сыру бри. И бутылочку асти…э-э… спуманте, ладно?

Сергей вкладывает бабочке в длинные алые ноготки купюру с молотобойцем, похоже, что крупного номинала, и, не дожидаясь восхищенного «ах», поворачивается и уходит.

«Оказывается, когда надо, я способен ткать деньги прямо из воздуха», — думает он.

Трамвай как раз стоит на своём обычном месте — такая тумба в виде конуса с круглыми иллюминаторами в самом верху заполняет собой весь перекрёсток, и вагон всякий раз вынужден её огибать. Раскидистые усы экипажа касаются верхней рельсы, длиннейшая ливерная колбаса волочится по обеим нижним, задевая их попеременно, диафрагма жарко-золотых фар выпускает внутреннюю тьму из вертикальной щели, а по всему глянцевому, как лакричный леденец, боку идет надпись: «Желание».

Сергей прыгает на подножку, падает на деревянное сиденье из реек, блямкает звоночек: вагончик тронется, пассаж останется, как говорят.

— Прокат за счет фирмы, — объявляет водитель, чёрный гладкошёрстый кот в сапогах с раструбами и крагах поверх перчаток. — До самой конечной подставы, то бишь заставы, врубаешься, мэн? Мы поедем с тобою на А и на Б, посмотреть, кто раньше сойдет.

Все ездоки добродушно хохочут — хиппи с широкими ожерельями из лотоса на шее, панки в разноцветных ирокезах, металлисты с веригами поверх косух, лысые, как Карен, скины. И Сорди смеётся тоже: чем бы ни кончилась шутка, она ему по нраву.

Народ высаживается, прибывают новые лица — но конечной остановки всё не объявляют. Она сама собой появляется, когда Сорди остаётся совсем один: разомкнутое кольцо светлых арок, внутри которых рельсы делают полный круг. Трамвай выталкивает его на траву, такую густую, что почти закрывает рельсы, и резво сматывается, как нитка на ткацкой шпуле.

Остановка пустынна — обратного транспорта не ждёт никто. Хотя нет: слегка в стороне от невидимой двойной тропы стоит человек в сером костюме от Карла Лагерфельда, ботинках отличной темной кожи и бордовом шарфе, втугую намотанном на шею. Желтоволосый, гладко выбритый, смуглую кожу лица рассекает стремительный нос, бледный рот — недавно заживший шрам, искривлённый язвой ухмылки. Глаза — что белый кипяток и такие же пустые, как у древнегреческих статуй, несмотря на булавочные головки зрачков и узкую тёмную полосу, что окружает радужку.

В руках у человека небольшая кукла в белых пеленах, которую он словно баюкает, потом нагибается, кладёт её на нетронутую зелень. Оболочка стекает вниз, опадает лепестками сакуры — это Кардинена в своем коттаре, через прорезь под левым соском вяло сочится кровь. Нет, напротив: она полностью обнажена и вытянулась в полный рост, лицо бледно, глаза прикрыты полупрозрачными веками, и как раз напротив сердца ритмично вибрирует алая мембрана.

— Глядите, она мертва, — выговаривает человек воздуху.

— Но у мёртвых глаза должны быть открыты, — вдруг возражает Сорди. — Почему тогда им пятаки на веки кладут?

— Возможно, Харон взял свою плату за провоз, — объясняет человек. — Должно ему доставаться хоть что-то?

— А чем заплатил ты?

— За кого — за неё или себя самого? Может быть, этим, — человек неторопливо сматывает шарф в тугой рулончик и влагает в нагрудный карман. Теперь видно, что шею пересекает поперечный рубец, похожий на рубиновое колье.

— О-о, — покачивает головой Сорди. — И как по ощущению?

— Вовсе не так плохо, как кажется со стороны, — отвечает человек. — Разве что не стоит потом кивать слишком энергично, когда утверждаются некие расхожие истины. Но я ведь не из соглашателей. Никогда не был на их стороне.

— Тогда я, похоже, угадал твоё прозвище.

— Тс-с, — тот прикладывает к губам палец с коротко, до мяса, остриженным ногтем. — В раю моя кличка под запретом. Но посмотри — моя кукен растёт и скоро будет размером с взрослого человека, как ты или я. Ты хочешь сказать, что пока не совсем половозрел, — и будешь прав: однако я имел в виду вовсе не это.

Тарабарщина имеет для Сорди некий глубинный смысл, оттого он и не спрашивает о том, что лежит на поверхности.

— А что ты для неё такого сделал, чтобы ей тебя убить?

— Женился. Не мог вынести, как над нею подсмеиваются: не устояла-де без чужих глаз тогда, в моем доме под лавиной. Моей кутене, любовницей, по одной бабской слабости стала. Вот и применил к ней силу в последний раз, причём исключительно силу убеждения. Нет, представляешь, урождённый муслим женится на прошлогодней католичке в христианском охотничьем храме? По всем стенам — крутые бараньи, витые козлиные рога, посередине — толстые свечи зажжены: напоминание и укор будущему супругу. И целый лес таких же украшений спускается сверху, без свечек, понятное дело, чтобы на головы не капать. А между высоченных светильников с девятью разлапистыми ветвями патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и такой же белой тафье, расшитой золотыми арабесками творит над нами обоими венчальный обряд. А слова-то и имена какие!

— По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр бану Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт Эно, бану Эле, Водительницу Людей?