Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Чушь! Я, по правде, тоже вначале труса праздновал, пока не начался фейерверк. С этакой скоростью по-серьезному не бьются даже такие классные бойцы, как они оба. Сила удара не та, понимаешь? Это они играли, выставлялись. А вот задирались, похоже, и взаправду.

Танеида сидела уже рядом с доманом и, грызя орехи, рассуждала:

— Вот не давал мне пять сотен, а теперь возьму всю тысячу. Ибо сказано в Коране: не делай свою руку привязанной к шее и не расширяй ее всем расширением. По-простому — не жадничай и не хапай.

— Не расточай, — поправил он ворчливо, — что я и делаю. Тафсиры почитай, если арабской образности не понимаешь.

— Да, а с меня что причитается за порванную сорочку?

— В гости ко мне поедешь завтра. Только и всего.

Уезжая с «Братьями Волка», Танеида сказала своему Керту:

— Остаешься за меня. Будут приезжать по договору новые люди — рассовывай по гарнизонам согласно моей росписи. Особо над ними не тиранствуй: это народ такой же ученый, как и ты, если не похлеще.

На ней была уже защитно-пятнистая форма и высокие ногавки на тонкой подошве, чтобы ступня, как тут говорят, чуяла камень. Керт покосился на нее с каким-то недоверием: если бы не коса — тоже совсем бы один из денгилевых людей, а их он не слишком-то жаловал, самостоятельны больно.

…Тропа уходила высоко в горы, к альпийским лугам. Липы сменились дубовыми и буковыми рощами, затем елью и лиственницей. На второй день вышли к границе снегов.

Денгиль бросил Танеиде на седло полушубок.

— Оденься.

И еще позже снял флягу с пояса:

— На, отпей половину.

— Ты что, доканать меня хочешь, мало того праздника с винопитием?

— А это не совсем вино. На травах. Хлебнешь — и едешь по тропе без страха: руки-ноги слушаются, делают, что надо, а тревожные мысли в голову никакие не приходят.

— Я и без твоего дурмана справлюсь, наездник не хуже тебя.

— Сказано — пей. Не с завязанными же глазами тебя тащить по этакой крутизне?

Тут до нее, наконец, дошло.

Очнулась она в крошечной светелке, обшитой сосновыми дощечками медового цвета, с большим окном в изголовье кровати и изразцовой стеной в изножье, излучающей тепло. Денгиль, веселый, чуть не вдвое моложе того, что она знала, тормошил:

— Просыпайся, сонуля! Печь вытопил, завтрак состряпал, воды нагрел умыться.

— А дом мне во сне приснился или он в самом деле такой красивый, как мне вчера от твоего зелья показалось? И деревянный, как в Эрке?

— В самом деле. Из лучшего кедра. С банькой, конюшней, летней кухней, дровяником и холодным туалетом под общей крышей. Почему бы из дерева не строить, в горах его много!

— Голова мутная. Кофе будет?

— Уже смолол и кофеварку поставил на плиту. Помнишь, как ехали?

— Так что-то смутное. Бахра под уздцы тащили, через щели в снегу прыгали. Еще я задыхалась, а ты мне в рот зачем-то леденец совал.

— Это мы в воздушную яму попали. Надо обязательно все время или курить, или сосать что-нибудь, чтобы уравнять давление. Ну, все посуды сюда я занес, теперь выйду, чтобы тебя не стеснять; приводись в порядок и выходи.

Через полчаса Танеида стояла у бока могучей голландской печи, выложенной голубыми кафлями. Впереди был меховой занавес, отодвинутый в сторону, чтобы тепло шло в большую комнату. Огромный стол был накрыт на два куверта. Стулья обтянуты тисненой кожей, диван задрапирован шкурами медведя и рыси. Что особенно поражало воображение — это концертный рояль хорошей фирмы. Окна со сплошными внутренними ставнями, которые сейчас были раздвинуты и прятались за занавесями синего сукна. А напротив окон — целая стена книг: поперек себя толще, с золотым тиснением на корешках, одетых в деревянные корки и бронзовые оклады, по красоте не уступающие иконным, размером в ладонь и в половину человеческого роста; свитки с выступающими из них деревянными ручками, круглые футляры с кистями и плоские кожаные шкатулки с замком. В этой стене была прорезана дверь, кончающаяся наверху полукружьем.

— Вот это у меня зало для гостей.

— А на фортепьянах кто играет — ты или они?

— Все развлекаемся понемногу. Танцы устраиваем.

Подвел еще к одной двери, ближе к сеням. Оттуда наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром, под потолком висела антикварная керосиновая лампа. Здесь были занавески в разводах, полки, уставленные глиняной посудой, какие-то вязаные, стеганые, плетенные из бечевок штуковинки непонятного назначения.

— Вот здесь моя жена будет учиться готовить обеды.

— А кто твоя жена, Волк?

— Ты, конечно.

— И по какому обряду нас сочетали?

— Придумаю — скажу. Я, собственно, католик, хотя по некоторым признакам схожу за иудея. Ясности в этом вопросе не люблю… Да тебе и ни к чему ясность, тебе же только за правоверного можно по закону. Ну как, показать тебе еще и наше супружеское ложе или сначала все-таки позавтракаем?

Поели, вымыли посуду (старинный мейсенский фарфор с мечами). Денгиль отворил ту полукруглую дверцу.

— А вон тут cпит лесничий, когда он один.

Стены — не только не обшитые рейкой, но даже мох торчит из пазов. Упомянутое ложе: не очень и просторное, — кроватью или диваном язык не поворачивается назвать, — задвинутое как бы в альков из шкафов резного дуба. Покрывало — тканое из овечьей шерсти, без ворса, с грубоватым и ярким рисунком. Светлые занавесочки на окнах, а в простенке — уютное бюро топорной работы, гибрид стола, комода и полки на десяток книг. На нем подсвечник с толстой свечой. Напротив кровати, на другом конце комнаты — еще один стол, заваленный бумагами, картами и слесарным инструментом. Тут же ружейная стойка. Стволы из себя невидные, но хорошего мастера, один с телескопическим прицелом. Над столом — узкий ятаган, повешенный крест-накрест с широким спрямленным палашом или эспадроном. И — контраст: у ближней стены два низких, пухлых кресла и журнальный столик, глыба то ли стекла, то ли горного хрусталя с отполированной верхней гранью. На глыбе — узкая ваза с тремя сосновыми ветками и сухими цветами.

— Неплохо живет лесник, однако. На чем это сюда завезли?

— На истребителе класса «корабль — суша — корабль».

— Ох, снова шуточки шутишь.

— Шучу. Дом строили — была широкая временная дорога, потом ее уничтожили.

Позже, когда они утиснулись на ложе и грелись в лучистом тепле, которое шло сюда через стену от плиты, Танеида спросила:

— Лето у тебя здесь хоть бывает?

— Аж два месяца в году: июль и август. В июне пригреет, пойдут проталины, вешняя вода запоет. Цветы здесь растут прямо из сугробов. Крокусы, фиалки, я и ландыши в тенистых местах видел, но попозже. Да здесь и в разгар зимы солнце веселое, горячее, как девушка.