Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Ребятишки, подходим. Даю вводную, — вмешалась Танеида. — Поскольку, по предварительным заключениям, в Зент-Антране коммуна, матриархат и геронтократия вместе взятые, прошу соблюдать некоторое приличие в поведении. А именно: за общим столом сахар и конфеты горстями в рот не совать — привозные. Медовуху пить из стаканчиков от фляжек, а не из здешних ковшиков — это тебя, Данчик, особо касается, ты более всех у нас в прошлый визит головой оказался некрепок. Девушек местных не чаровать, мясо им в миску своим кинжалом не крошить. У их женихов свои ножи есть, и преострые. Ты, побратим, на сей счет, по-моему, уже достаточно просвещен?

— Вот, наконец, и местные аборигены, — произнес Хорри. По тропе навстречу шли двое: почти взрослая девушка со вьюком за плечами и мальчишка-подросток с ружьем. Завидев путников, девушка ахнула от восторга и повисла у Танеиды на шее. Та бережно отстранила ее и с улыбкой что-то произнесла на ухо.

— Прабабка Цехийя на охоте с другими старшими. Придет — то-то возрадуется, — ответила девушка, деликатно отстраняясь.

Высокие деревенские дома (вверху люди, внизу — скот) стояли почти правильным кругом, как гуляй-город, тылами к лесу, лицом к площади. Посередине были вкопаны в утрамбованную за сотни лет землю такие же древние и крепкие столы и скамьи — для летних посиделок и пирушек. Путники еле дошли до них — так сразу отказали ноги, едва донеся до сидячего места.

Но тут же им пришлось выпрямиться: из лесу вывалилась толпа подружейных людей и собак. Впереди вышагивала осанистая, плотная старуха с точеными чертами строгого лица, в черной разрезной юбке поверх черной же рубахи. Длинные косы были под платком завернуты в два узких чехла — у лесных считалось, что в вельми преклонные годы в них набивается неведомо какое ведовство и колдовство, так что не грех и остеречься. Неизменное ружье торчало стволом кверху — значит, побывало в работе.

Танеида вышла вперед и чинно присела свечкой. И по тому, что это был не приличный случаю поясной поклон, и по тому, как медленно она поднималась, Хорри понял:

«А ведь инэни наша беременна. И, кажется, давно. То-то Дан все насчет лошадей возникал».

— И от кого оно у тебя? — строго вопросила прабабуся Цехийя.

— Размножилась почкованием, ясное дело.

— Ты это со своими китоврасами зубоскаль! Мне потомки надобны хороших кровей. От человека, а не от этих, какие со звериными кличками. Ну, парня зачала — ладно, не спрошу, от какого он дива. Но если то девка хорошего племени, добрая умом и здоровьем, — вот те крест, свое имя ей отдам. Десять дестей лет без малого его ношу, надоело уже.

— За ее здоровьем-то я и приехала. Ягоды лесные, мед, молоко козье, сыр домашний… Воздух — хоть режь его ломтями и ешь.

— Зато врач в Селете — не акушер, а простой хирург, любая наша повитуха его стократ ученее. И надобной техники у него не имеется.

— Врача я, может быть, своего выпишу попозже. А техника — она для больных рожениц и родильниц. Понимаешь, бабо?

— Ох. Дура ты, дура. Сызнова монету на ребро ставишь. Доиграешься, что ни тебя не станет, ни младенца — ни больного, ни здорового!

И ведь в самом деле едва не доигралась.

Дело было осенью, когда уже сроки дохаживала — дней десять оставалось. Пошли, как всегда, в лес: она, побратим и один из ее меньших родичей. И лес-то хорошо знали все трое, но вот как затмение нашло. Так частенько бывает: и места знакомые, а свою тропу еще поищи. Тут ее и прихватило, да сразу так, что идти не могла. Нойи пытался нести на руках, но куда, спрашивается?

— Ну вот что, — сказал мальчишке, — ищи-ка ты, брат, дорогу один и веди сюда народ. Быстрее выйдет. А мы оба с места не сдвинемся.

Благо, взяли с собой старое одеяло — на земле отдыхать, да и время было теплое и не комариное. Нойи уложил ее, что снял, что стянул, на прочем распустил застежки.

— Ты со мной ничего не бойся. Я на конной ферме покойного батюшки все кобыльи роды принимал.

— У вас разве была ферма?

— А как же — молочная. Детское питание, лечебный кумыс… Еще до гражданской. Да ты не пыжься, ори, если хочется, или выругайся. Стесняться пока некого… Так вот, отец от ласок завел козла. Он вонючий, те и не шастают на конюшню гривы путать. И ведь какой лихой козел оказался! Чуть кто из старших конюхов или нас, мальчишек, зазевается — шасть в ворота, взмекнет — и пошел по улице погром устраивать. Народ лезет кто в дверь, кто на дерево, ребятня визжит, бабы в обморок падают — словом, чистый судный день.

Рассказывая, он, как мог, старался уместить Танеиду поудобнее, подсовывал под поясницу китель, свернутый в трубку.

— Да, а козел-то был однорогий. Пришлые работники его в отместку чем-то хмельным подпоили и хотели было оба рога спилить, да не рассчитали дозы и не довели до конца, — его крепкие пальцы массировали ей бока и бедра, на что-то там надавливали, и вроде бы отпускало. — Вот однажды вечером шествует он эдак чинить расправу, а в кустах на обочине — нашего коновала сынок до того с нареченной своей доцеловался, что заметил окаянного врага, когда тот уже совсем рядом бородой помавал и вертелом своим паскудным нацеливался. Кавалер опешил от изумления, а девице что делать? Ухватила козла с перепугу за рог и волочит по тропинке, откуда сила появилась! Так мы и переняли его, сердешного.

— После этого, — подытожил он с торжеством, — весь поселок судачил, что ветеринаров сын уж точно красное вино еще не откупорил. Ведь с единорогом только девственница и совладает, больше никто.

Она не удержалась, прыснула. И тотчас же судороги пошли с удесятеренной силой, и Нойи для противовеса понес такую загибистую жеребятину, что она то стонала, то плакала от смеха и вьюном вертелась в его объятиях.

— Ох, братец, перестань, меня уже наизнанку выворачивает, — наконец взмолилась она.

— Вот и чудно, это у тебя потуги пошли. Ногами крепче упирайся и не спеши понапрасну. Черт, у меня из тряпок чистого — один носовой платок в кармане завалялся, и то потому, что месяц насморка не было. Иль погоди, я же вчера только новое исподнее надел, то самое, наследие Чингисхана. Ты можешь на меня минутку не смотреть?

А ей уже не до него, вообще ни до чего не было. Он сбросил с себя все, кроме «пояска стыдливости», вздохнув, натянул обратно галифе и носки, а нижнюю шелковую рубашку подсунул ей под спину и развернул.

— Ну держись, теперь мы с тобой родим. Слушай, ты приподняться и стать на корточки сможешь?

Бережно взял ее под мышки, подобрался со спины, почти посадив ее к себе на колени. Его руки легли ей на талию и вдруг с силой надавили книзу. Дитя пошло так плавно и легко для нее, что она почувствовала, как ершистые волосики щекочут ей ноги. И тотчас же изо складок белья раздался слабый, но требовательный писк. Она вздрогнула.