Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

В палатку Стагир все же втащил ее чуть ли не за руку.

— Вот осмотрись, пообвыкни, а я потом объясню.

Она внутренне ахнула. Ее ночничок на батарейках; маникюрный набор Дзерен; крошечный, но мощный транзистор в палатке Абдо-кахана и его бинокли с высокой разрешающей способностью — всё это были казусы столкновения чужой развитой цивилизации с железным веком. Но такое…

Там, где в ее доме лежали закопченные камни для очага, здесь возвышался ящик, а на нем — клавиатура и странно плоский, вроде бы даже гибкий монитор персональной электронной машины, опертый на нечто размером в карманную книжку; рядом рация, судя по виду, мощная, из тех, что работают на направленном луче.

— Это, разумеется, не сетевое, а от аккумуляторов, — деловито пояснил Стагир. — Всякие модемы и паутины в нашем деле — одна помеха. Да ты что, неужели в этом отношении девственна? По рации идут оперативные шифровки, а основная информация записана на дисках, которые всадники передают по эстафете. Примитив, зато понадежнее всяких там интернетов: чужой, пытаясь прочесть, сотрет информацию в ста случаях изо ста.

— И как это вы, с подобной техникой и знаниями, так… просто живете? — спросила она более для того, чтобы уйти в сторону от разговора, который, похоже, не сулил ей ничего доброго.

— Наша жизнь отлаживалась столетиями, и каждый год нечто прибавлял или зачеркивал, но не уничтожал все сразу. Мы любим жить, чувствуя за собой вековую опору. А что тебе, собственно, в этой простоте не нравится? Кормят невкусно? Стелют жестко? Или ночью так холодно, что по нужде выйти лень?

Она встала.

— Уж отсюда я выйду.

— А тебя не выпустят, пока не разрешу я, — сказал он почти шутливо. — Понимаешь, эти диски, о которых я говорил, для защиты от преждевременного стирания возят в коробках вроде фирменных, что ли. Сверху кожаных, плоской раковиной. Таких, как твоя со священными книгами.

— Значит, по-твоему, я охотник за информацией? Шпионка Белой Оддисены, что ли?

— Нет. Одно из двух: или шпионка, или из тамошнего Братства. Они пока не снисходят до того, чтобы засылать к нам агентов.

— Третьего, значит, не дано. Теперь мне остается выбрать, за какую из двух неправд меня повесят.

Стагир, не глядя на нее, засовывал в дисковод небольшое как бы круглое зеркальце с радужным блеском: таких она не видела у себя дома. На экране мерцающее звездное небо сменилось васильковой синью, затем чернотой, по черному побежали белые строки латыни, цифр, арабской вязи…

— Ого, любопытное дело… Ладно, ты и в самом деле уходи пока. Мне временно стало не до тебя.

И снова катились дни, сначала весенние, потом летние. Мужчины покидали кочевье, пока еще солнце не вставало, и возвращались, когда уже вызвездило все небо. Целыми днями Киншем вместе с остальными женщинами возилась по хозяйству: готовили припасы. К зиме? Может быть, не только. Вялили мясо, сушили лепешки; из инжира, сливы и абрикосов делали не варенья, а тонкую, вязкую пастилу — всадникам в дорогу. За делом обменивались мелкими своими женскими сплетнями, и она чувствовала, как живой язык ее детства отогревается в ней.

Как-то, едва приехав и отдохнув, Абдо-кахан заявил:

— Мне надо в город. У меня там мужские дела, у моих жен — свои женские. Гюзли — приданое ребенку, Хулан — обновить побрякушки, Дзерен — утварь и белье для дома, то, се. Только Дзерен остается за меня, Хулан — смотреть за Гюзли. Выходит, кроме Киншем, со мной ехать некому.

— Мне нельзя в город.

— А я два раза не говорю, Киншем.

Столица Эро ничем не отличалась от тех портовых городов, куда динанские жители ездили раньше, как в свою домашнюю заграницу: высокие дома, бегающие огни реклам, со вкусом сделанные витрины, крошечные кафе и лавочки прямо на чистейших тротуарах, толпы народу и днем, и ночью, особенно ночью, как будто здесь стоял бесконечный рамадан. Автомобили везде, кроме центра, более чинного и старомодного, чем окраины. Когда их кортеж, все в теплых шелковых халатах и верхами, вступил на центральную улицу, Киншем думала, что на них сразу воззрятся, как на оживший паноптикум. Но обошлось: на эдинских туристов «в связке», с полувоенным гидом во главе, хуже вылупливались. Впрочем, уборщики, вооружась совками, поглядывали на коней с деловитым ожиданием, а молодые женщины отворачивались, старательно укутываясь в одноцветные покрывала, куда более прозрачные, чем у нее самой. И еще одна отличка от вольных городов — много полиции в черной форме, с рацией на месте кобуры и небольшими автоматами поперек груди.

Удобства своего шелкового куколя Киншем оценила уже на подступах к столице: ты видишь всех, а тебя никто. Зато заглазно обращаются как со знатной дамой, а негласно подразумевают, что ты юна и хороша собой.

Абдо снял для всех них половину этажа в звездочной гостинице (из ее личного люкса хоть сутки не выходи), оставил своей хозяйке четырех кешиков, сам исчезал на весь день, а она ездила по магазинам и лавкам, набирала вещи по списку. Расплачивались и забирали покупки ее воины, кое-что покрупнее хозяева лавок отвозили прямо в номер. К Киншем обращались не иначе как к «кукен», были вежливы без подобострастия.

В один из таких дней и Абдо с ними отправился.

— Дела закончил, подарки всем женщинам купил, одна ты у меня осталась не наряжена. Отведу-ка я тебя к ювелиру.

— Ну да, к моим седым космам только и носить золото и камушки. И лицо придется открывать, — возразила она.

— Так откроешь. Чехол твой — он для улицы и многолюдья.

В магазине ей показалось скучновато. Если б не на себя прикидывать — полюбовалась бы изысканной работой, но ведь с Абдо станется пол-витрины ей в подол вытряхнуть. Впрочем, он и так отобрал ей кое-что: брошь, несколько колец, цепочку на запястье. В красоте, однако, смысл понимал.

— Сдается мне, другая ювелирная работа тебе куда больше придется по вкусу. Знаешь что, поехали! Я там уже побывал, да ладно, второй раз тоже не лишний.

Спешились во дворе фабрики — не фабрики: огромные цеха без окон. Прошли через вестибюль. Абдо с озорством шепнул: «А вот здесь волос не открывай и сама стой в отдалении». И распахнул дверь.

Открылся нежно-зеленый, чистый зал. Тихая музыка, щебет девичьих голосков. Столы, конвейеры, а за ними — сотни девчонок с головами, туго обтянутыми белым. Сидят свободно, даже пересмеиваются, а маленькие руки что-то сосредоточенно процарапывают на коричневых табличках — да это же платы для электроники!

Кахан уже в коридоре выдал пояснения:

— Работа не труднее, чем ковры из узелков вязать. Наши невесты все здесь перебывали по два-три года. Пока только из кочевья, от стад, идет у них желтая сборка, ниже сортом, а как поотмоются — белая. Эта и на импорт годится, и для войны, и для других надобностей. Заодно с ремеслом этой… медитации обучаются. Блюдут чистоту тела и души безгрешность. А подзаработают денег на свадьбу — в городских нарядах к родне возвращаются и впридачу жемчужину свою несверленой привозят. Мне тоже выгода: платят за то, что от своей власти отпускаю. Всё бы ладно — одно нехорошо: как домой приезжают, с разгона по три раза на дню с мылом моются. Это кроме пяти уставных и молитвенных…