Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Спасибо, что постерегли мои вещи, — сказала она с юмором, вытаскивая из-под собаки купальное полотенце.

Голос у нее был необычный: низкий, но звонкий и такой же летящий, как она сама. Натянула на влажную еще кожу платье — холщовое, довольно-таки незамысловатое, однако сплошь расшитое цветочным орнаментом в излюбленной эдинцами зелено-желто-оранжевой гамме. Расчесала волосы, отчего они слегка завились на висках.

Одевшись, деловито скомандовала:

— Теперь пойдемте. Я заберу ребятишек — они неподалеку в лягушатнике плещутся. И прямо ко мне.

— А мы тут при чем? — удивился Стагир.

— Штраф с вас полагается за нескромность, господа Актеоны, — рассмеялась она. — Мусульмане, тоже мне: хоть бы глаза отвели. Да это шуточка, сама повинна: разбаловалась. Здесь чужаки не имеют права появляться, так что вы, как мы говорим, вошли по шерсти, а выходить придется против нее. Вот и ждите, пока я вам визу выправлю.

В плоском и поэтому довольно теплом лимане бултыхалось с полдюжины ребятишек под присмотром двух лохматых псов размером в половик и таких же черных, как их сопровождающий. Завидев женщину, все они мигом выбрались на берег. Сначала дичились двух чужаков, но мигом сориентировались и сели на хвосты, задрав морды и мордашки кверху. Таиру пришлось оделять всех: спасибо, в кармане пиджака нашелся пакетик фруктовых леденцов и несколько соленых галет. Досталось каждому по штучке того и другого. Одна галета осталась без пары — он подумал и протянул ее женщине. Та глянула в недоумении, но вдруг улыбнулась, разломила галету и съела половину, отдавши Таиру вторую.

Потом они послушно шли против течения спокойной реки, впадающей в море. Ветер на ее берегу разбивался о деревья и вел себя посмирней, но зато дул в лицо, так что они им захлебывались и дышали в сторону. Наконец, впереди показался причал с лодками. От него широкие ступени, местами сильно выщербленные, вели к каменной, первобытного вида стене с остриями-пиками по всему верху, заново крашенными черной краской. Так же была поновлена и калитка из кованого чугуна, очень красивая.

Дальше шел сад, запущенный, но прелестный: яблони стояли по колено в траве, плоский водоем подернулся ряской и мелкими белыми цветочками, ягодные кусты росли на грядках, рыжие и розоватые лилии с отогнутыми лепестками — в междурядьях. Детвора и собаки сразу расползлись обтряхивать в рот черную смородину и крыжовник, копать ямы и носиться по окрестностям с веселыми воплями и гавканьем.

— Они местные, деревенские, за садом надзирают, — пояснила женщина.

Дом из желтого мрамора с полуколоннами по всем стенам и плоской крышей выступил из земли как-то сразу. Их провели и усадили внутри чего-то вроде полукруглой стеклянной беседки, одной гранью примыкающей к дому. Снаружи она была вся заплетена диким виноградом; внутри по стенам шли белые мраморные же скамьи, стоял шестиугольный столик с инкрустацией. Здесь, несмотря на сквозной проход в дом, казалось уютно и укромно.

Женщина извинилась и исчезла на полчаса. Явилась уже с другой прической, переколов косу нарядными шпильками, и в длинном домашнем платье коричневого бархата. Перед собой катила сервировочный столик со множеством пустой и полной посуды и кофейником. Выгрузила это перед мужчинами на столик и, слегка поклонившись, села поодаль.

Таиру всегда претила манера здешних европеизированных домохозяек, даже высокопоставленных, лезть с гостями за один стол и потом носиться из гостиной в кухню и обратно с недоеденным кусом во рту. Это считалось, как ни парадоксально, знаком уважения гостю и практиковалось даже тогда, когда в наличии были и кухарка, и домашняя работница. Конечно, хозяин — раб гостя, его честь — сделать, чтобы гость наслаждался его угощением и обществом, но тогда зачем он при этом ублажает и себя самого?

Убедившись, что они справились с кофе, печеньем и фруктами, женщина еще раз поклонилась и снова скрылась в глубине дома.

— Вы с ней поосторожнее, Таир-хан, — отверз уста его сопровождающий. — Перламутровые тени у нее на коже — явно следы стандартного допроса «огнем и железом». Я здешнюю технику, что вовсю применялась уже при Эйтельреде, знаю весьма хорошо. И — вы обратили внимание? Шрам над грудью. И лицо.

— Красивое лицо, только худое слишком.

— Да, и почти без мимики. Их учат владеть собой.

— Кого — их?

Пройдя сквозь их эркер торопливо спустилась в сад моложавая дама лет сорока пяти. Поверх шелкового одеяния на ней был серый рабочий халат, рукава засучены, пальцы и ладони в земле. Оглядела их чуть затуманенными близорукими глазами, невозмутимо произнесла:

— Мир вам.

— Это моя матушка, она сажает тепличные розы у фасада, а оранжерея тут рядом, — пояснила женщина, возвращаясь с коробкой тонких сигар, пепельницей и серебряной зажигалкой. — Вы не пьете вина, однако от табака ведь не отказываетесь? Мне дали это понять наши ньюфики.

— Кто?

— Ньюфаундленды. Их здесь ради детей заводят. Сторожа, отличные няньки и утонуть не дадут. Но к дыму и перегару подозрительны.

Пока они выбирали сигары, обрезали их и дымили, — табак оставлял желать лучшего, некрепкий, хотя довольно ароматный — она все так же сидела на дальней скамье, полузакрыв глаза и скрестив на коленях руки с гладкими, длинными пальцами.

— А теперь пойдемте, я вас выведу главным ходом. Вы извините, внутри еще ремонтируют.

Перед ними раскрылась анфилада комнат под стеклянным потолком, соединенных широкими проемами: затянутых антикварным утрехтским бархатом, французским гобеленом в букетах и лентах, кордовской тисненой кожей или эроской парчой, по плотности ей не уступающей. Заставленных драгоценной мебелью, резьба на которой была отполирована временем; фарфоровыми вазами — высокими, со срезанными цветами, и широкими, плоскими, куда были посажены крошечные деревца, копии обычных, много превосходящие их красотой. Увешанных картинами ни холсте, пергаменте и японском шелке.

Из каждой секции анфилады двери, закрытые или полуоткрытые, вели в иные покои. Здесь мелькал то слоноподобный, с округлыми формами диван, то золоченая, из кованого кружева, оторочка кровати. Тропа посреди наборного паркета и ее ответвления к этим дверям были составлены из пыльных следов — единственное нарушение гармонии.

На веранде, увитой плющом и дикими розами, было пусто — лишь буфет во всю стену, что примыкала к дому, и огромный стол в форме дубового листа: чтобы сотрапезники сидели и вместе, и каждый сам по себе.

Парк перед домом был ухожен куда более сада: купы сиреневых кустов вокруг цветущих газонов, дерновые скамьи и дорожки, мощенные кирпичом, забитым на торец. Двое молодых людей, один с книгой, другой — с кучкой маслянистых деталей на клеенке, подняли головы и приподнялись со своей скамейки; поздоровались с тем же привычным добродушием, что и пожилая дама.