Татьяна Мудрая - Дети Древних

И плавное, раскачивающееся парение вниз, которым окончилось всё.

Очнулась Марина, лёжа кверху лицом на плоскости, которая несла её по белой земле едва ли не с той же скоростью, с какой ураган — по небу. На неё камнем давило нечто пушистое, закрывающее тело от кончиков ног до ушей, голова упиралась в такую же подушку. В сани были веером впряжены самые удивительные собаки, которых она видела: огромные, длинноногие, с густым и длинным желтоватым мехом и слегка вихлявыми, разболтанными движениями.

А ещё у них были рога, из-за чего девушка вначале приняла их за оленей.

— Вот какой ты, северный медведь, — верно? — обернулся к ней погонщик, который бежал рядом с нартой. — Не отвечай, я и так знаю, о чем ты сейчас думаешь.

Он был похож на своих упряжных животных: такой же тощий, в обвисшем на костях меховом комбинезоне грязно-белого цвета и капюшоне или маске, откуда выглядывали седые от инея брови и усы. Глаза, что изредка показывались, — прорези бритвой в дублёной коже. И, что самое удивительное, — такие же рога, как у его упряжных зверей: короткие, с парой-тройкой небольших отростков.

— Когда тебя спустили с небес на землю, мы боялись, что ты разобьёшься, словно хрустальная статуя, — продолжал каюр. — Торопились со всех лап. Но ты и верно мать матерей и супруга Старших: ты уцелела. Только вся была в инее, как в шерсти. И косы твои что сосульки: хоть обрезай напрочь.

Голос его через все внешние обвёртки доносился глухо.

— Это медведи такие рогатые или олени шерстистые? — проговорила Марина глухо.

— Просто шуточка, — объяснил он успокоительно. — Оборотни они, наши младшие братцы, какой истинный вид — даже нам не признаются или сами не знают. Вот и ухитряются то так, то этак.

— А ты?

— Маскировка. Оленьи медведи любят оленного человека, знаешь ли.

Подошёл к нарте, подоткнул тяжёлую полость:

— Хорошо держишься, однако. Не холодно тебе?

— Холодно — так разве я признаюсь, чтобы хозяин на меня разгневался? Сказка такая у нас есть. «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная».

— Я тебе не хозяин. Никому не хозяин. Сын своего отца, как и тот мороз, что поселился внутри тебя самой.

— Мороз — это неплохо. Наверное, оттого я не зябну снаружи.

— Меньше болтай, знаешь. Если у тебя и вместо сердца получился ледяной камень…

— Никак достучаться хочешь?

— Отвяжись пока, ладно? Не время и не место для заигрываний.

— Скажи имя — отвяжусь.

— Унктоми, Паук. Спи.

Тут Марина с каким-то непонятным ей самой облегчением погрузилась то ли в сон, то ли в забытье — словно в имени заключалось абсолютное объяснение всего, что с ней произошло. В этом забытьи почувствовала, что её снимают с саней и несут куда-то, завернув в меха, и кладут на такую же пушнину.

А когда открыла глаза и повела ими по сторонам — первым, что увидела, был полупрозрачный ледяной свод, низкий и слегка фосфоресцирующий голубовато-зелёным, будто девушка находилась внутри волшебного фонаря. Её пышная постель занимала большую часть круглого помещения: те же холодные морские цвета, будто под водой замёрзла и поникла трава. Единственный тёплый свет шёл от жирового светильника в виде плошки, который стоял у порога.

— Что это такое?

— Куинзи. Иглу, если понятнее. Домик изо льда и снега, — Унктоми сидел на корточках на полу. Он разделся до пояса, оставшись в одних «медвежьих» штанах, и курил трубку с длинным прямым мундштуком и чашечкой из красного камня. «Утешительно, что хоть рот у него нормальный, — подумала девушка. — Раз уж в нём трубка. А по виду — и в самом деле паук».

Широкоплечее мускулистое тело, жилистые, тонкие и длинные руки с выразительными пальцами, круглая голова, обросшая чёрным волосом, разобранным на прямой пробор и скрученным в две косы. Не очень молод и не слишком красив: нос с горбинкой, губы щелью, узкие глаза изнутри бликуют желтовато-алым. Широкие скулы и узкий подбородок делают лицо подобием ромба.

— Наружи холодно?

— А тут особенного тепла не бывает, — объяснил он. — Иначе бы вся плавучая земля потрескалась на айсберги, а талая вода надвинулась на сушу. Хотя понемногу как раз это и происходит.

— Ночь или день? Светится непонятно.

— Ночь, равная полугоду. Это глубинное мерцание вокруг, от мелких существ с самого дна океана.

— Фосфоресценция? Интересно. А что я тут делаю?

— Гостишь у Белого Затмения, Ледяной Тишины и Бегущего Ветра. Это всё отцовы имена: он тебя принёс и уложил на снег прямо перед моими ногами. Посмотрела бы ты, с каким удивлением обнюхивали тебя мои младшие братья! Они тоже родились от него, когда он совокуплялся с волчицами в облике Белого Волка, а с медведицами — Полярного Медведя. Такие же оборотни.

— Час от часу всё чудесатей. А где они?

— Зверюшки? Стерегут снаружи, в туннеле. Здесь им жарковато.

— Ты-то сам хоть от человека родился?

— От женщины, причём красивой. Почти как ты сама. Нас много было, сыновей, потому что Шагающий с Ветрами Странник хотел нами спастись от одиночества. Все, кроме меня, под конец захотели прибить батюшку к земле и забрать у покойника власть. Так что под конец в живых остался один я. Как перст.

— Нет жены?

— Не пошла ни одна. Отца, что ли, боялись — он меня одного удостоил своего личного воспитания.

И Унктоми начал рассказывать, попыхивая трубкой и время от времени глубоко из неё затягиваясь.

— Когда я был ещё совсем мальчишкой, матушка моя ушла на небо, где была её родина — там давно уже стояла типи её брата, Звездного Юноши, и шатры сестёр, которые спускались на землю от любопытства и по нечаянности. Тотчас в холодном и хмуром вихре явился мой отец Хастур, но даже не подумал меня утешить: сразу дал мне работу. «Сделай себе новую палатку из бизоньих шкур, потому что в этой поселился дух злой лихорадки, — сказал он, — устрой её потеплей и заготовь побольше еды». Едва я последовал совету, начался снегопад, снег падал непрерывно в течение многих лун и засыпал мой шатёр снаружи, так что он стал похож на вот это самое иглу. По указке отца я соорудил себе круглые лыжи-снегоступы, которые позволяли охотиться: мирные звери уходили от меня с трудом, а от хищников я убегал сам. Также я всё время пополнял запасы, потому что зима задалась на диво суровой. Под конец дошло до того, что сами хищники: волки, лисы и вороны, — пришли к моей двери попрошайничать, и я помог им едой, потому что не годится, чтобы разнообразие жизни истощалось. И без того самые крупные свирепые звери в большинстве своём умерли от холода и голода.

Однажды, когда снова появились голодные, снег стал выше верхушек жердей типи, но в яме внутри неё горел ясный огонь. Я лежал у него неподвижно и спал, испачкав лицо сажей, чтобы оно казалось серым.