Ален Дартевель - Правда о смерти Марата

— Это отвратительно! Ужасно, что они зажарили сердце молодого человека на костре. И тут же одна женщина его съела! Кто ответит за такие ужасные поступки?

Я возмущаюсь вместе с ней и задаю себе те же вопросы, не преминув при этом лишний раз подивиться её элегантности. Я раздумываю, какая рубашка может быть надета у неё под платьем с рюшами. Мысленно я наделяю её полосатеньким дессуа и розовой нижней юбкой, на которой вышиты вензеля её инициалов. Я не могу отвести от неё глаз, когда мы вспоминаем о высохшем стволе революционного дуба в инциденте 5 ноября прошлого года. В тот день над семьёй пастора церкви Сен-Жана надругались самым отвратительным образом, какой только можно себе представить: были обесчещены его мать и сёстры.

Она возмущается вместе со мной. Мы потрясённо вызываем в памяти сентябрьскую резню в Париже, которая залила кровью наши идеалы социальной справедливости. Я чувствую в Шарлотте такую потребность в нежности, что охотнее всего обнял бы её; лишь сознание долга, моя теперешняя роль и важность дела, поставленного на кон, удерживают меня. Что мне делать? Рассказать ей про Марата? Показать ей, что во главе клуба якобинцев стоит человек, который всё это сделал и будет и впредь именем справедливости нагромождать горы трупов? Или мне лучше поручить кому-нибудь другому это задание — сообщить ей о существовании этого монстра?

Что мне делать? Лучше я исчезну на несколько дней и заставлю работать за меня кого-нибудь другого, кому она больше доверяет и кто заслуживает её большей благосклонности. Пусть, например, снова объявится Густав Дульче… Будущий депутат наверняка снабдит её необходимыми книгами и газетами, трактатами и пламенными призывами, которыми партии подстрекают народ и таким образом берут инициативу в свои руки. Естественно, тут будет и «Друг народа», который так оскорбит нашу честную девушку, что она возненавидит Марата. Сразу после этого Густав покинет Шарлотту, они пообещают писать друг другу длинные письма, и тут вернусь я, чтобы поддержать порывы ярости моей красивой спутницы. В январе будущего года Марат потребует голову короля, а в конце апреля направит всю свою враждебность против Национального конвента. Силой оружия он сломит сопротивление всех вменяемых членов Народного собрания.

Затем будет брошен жребий, который расколет Францию на две половины: в Париже воссядет на костях торжествующий Марат, а в нашем старом добром городе Кане горстка беглых жирондистов будет стараться по мере сил нейтрализовать безумие тирана. И для меня настанет время ввести в игру красивого влиятельного мужчину склада Барабарукса, одного из ведущих умов движения Жиронды.

— Не повернуть ли нам назад, мадемуазель Корде? Мне кажется, небо затягивается тучами…

На обратном пути к дому её тётушки, мадам Бретвиль, мы идём мимо отеля де ль Интенданс, где обосновались революционеры.

— Гражданин депутат, время работает на сторонников зла. Франция живёт в состоянии двоевластия: стремительности парижских изменений и вялости, с которой стагнируют ваши красивые, приятные моему сердцу идеи. Это зашло уже так далеко, что сторонники Марата разлагают общество непрерывно, в то время как призывы верных жирондистам групп привлекают всё меньше внимания. Кинжал Брута занесён над нашей эпохой! Мы должны действовать, гражданин депутат! Я сама передам ваши распоряжения слугам мира.

Барабарукс слышал голос, который, несмотря на всю горячность, не мог скрыть некую нежную музыкальность. Его взгляд скользнул от деревянных резных панелей салона, напоминавших о былой роскоши ныне опустошённого отеля, к стоящей перед ним молодой девушке в изящном наряде.

— Я дам вам с собой рекомендательное письмо к Лаузу де Пере, мадемуазель, дверь его дома для вас наверняка открыта. В письме я попрошу его при всех административных решениях в отношении вашей сосланной подруги придерживаться той стороны, которая хочет вам помочь. Это даст вам официальное основание для поездки в Париж. Кроме того, я вручу вам несколько писем, от которых, вполне вероятно, зависит судьба всей нации.

С этими словами Барабарукс повернул к Шарлотте своё лицо, казавшееся юным, как у мальчика, оберегаемого феями. Вручая ей обещанные документы, он ощутил мгновение неомрачённого счастья, затишье в преходящем успехе, дарованном ему его публичной жизнью. Так же, как Густав Дульче и Августин Леклерк, он почувствовал, как от него ускользает женщина, которая могла бы его осчастливить, ускользает из-за того, что он использовал её в качестве игрушки в своём деле. Если бы не давление этих спартанских времён…

— Ведь вы мне напишете, не правда ли? Обещайте написать мне о поездке и успехе вашей миссии.

Когда Шарлотта сдержит слово, всё уже будет позади. Она начнёт своё письмо в заточении, в одной из тесных келий монастыря, где уже сидел жирондист Бриссо. Закончит она его в темнице тюрьмы Консьержери в качестве преемницы мадам Ролан. На семи страницах, где не окажется ни одного исправления, она выразит полную свободу человека, который осуществил свою мечту. Она расскажет Барабаруксу о поездке, которую почти всю проспала, поскольку её убаюкивали высказывания попутчиков в пользу Марата. Особенное внимание Шарлотта уделит одному попутчику, который немедленно в неё влюбился и предложил ей свою руку и состояние. Мужчина, который, по её словам, «несомненно, любил преимущественно спящих женщин».

Что же касается этой казни, которую мы, вообще-то, должны бы назвать убийством, то о ней Шарлотта сообщает весьма скупо. «Об этом вы узнаете из газет», — предпочитает она написать Барабаруксу, как будто оказывает журналистам толику доверия или предполагает в них склонность к правде. Речь идёт совсем не об иронии, как могут подумать некоторые читатели письма. Я вижу у моей милой Шарлотты настоящий шок: она не хочет вспоминать о том ужасном мгновении, когда кинжал пронзил тело монстра и его кровь окрасила мутную воду его ванны. Она страдает вынужденной амнезией человека, который смутно подозревает, что был несправедлив в своей иллюзии. А я знаю, о чём говорю.

Тот период времени, на который выпадает приговор, я провожу с нею в её темнице в Консьержери. Я представляюсь ей как Жан-Жак Хауэр, и она узнаёт во мне того, кто ещё во время процесса делал с неё наброски на бумаге. Я нахожусь у неё по её же просьбе. Она пожелала, чтобы художник, специализирующийся на миниатюрах, изготовил её портрет. И вот я работаю, опытной рукой фиксируя её ясные серые глаза, прямой нос и этот чудесно раздвоенный подбородок, который всегда волновал меня. Лишний раз я ловлю её на кокетстве. Она носит норманнский чепчик, на котором настояла с начала ареста, и горделиво красуется в платье с рюшами, корсаж при этом ей пришлось отдавать в починку — в результате грубости её ареста. Помнит ли она о нём?