Владислав Кетат - Стать бессмертным

— Вы о чём? — не понимаю я.

— Ну, что напился на старости лет и ноги себе переломал, да?

— Да, Евгений Иванович, — признаюсь я, — именно так и говорили.

— А ведь я не был пьян! Меня столкнули!

— Как столкнули?

— Да так, обыкновенно. Взяли двое под локотки и через перила… Думал, сдохну там, на лестничной площадке, но обошлось. Говорят, ещё легко отделался, мог бы и шею сломать.

С удивлением смотрю на Рыжова. Первое, что приходит в голову — врёт старик. От стыда своего и позора. Кому охота признаваться, что по пьяни ноги переломал на девятом-то десятке! Хотя, с другой стороны, на кой чёрт такую историю выдумывать? Двое в подъезде старика через перила скинули! Бред какой-то!

— А в вы милицию обращались? — спрашиваю я.

Рыжов обречённо машет рукой.

— Побойтесь бога, Алексей, в какую милицию! Я их и опознать-то не смогу. Темно ведь в подъезде было, хоть глаз выколи. Видимо, во всём доме электричество отключили — лифт тоже не работал, пришлось пешком подниматься. До пятого я дошёл спокойно, думал, сейчас домой приду, зажгу свечи и буду в темноте чаи гонять… а на шестом слышу, сверху разговор тихий, шёпотом. Я прислушался — ничего не разобрать, помню только, два голоса было: один высокий, другой чуть пониже. Потом всё стихло. Ну, я дальше пошёл. А между шестым и седьмым меня ласково так, с двух сторон о-па!

«Надо же, он всё так хорошо помнит, даже то, о чём в тот момент думал. Если не врёт, то, скорее всего, он действительно не был пьян, — думаю я, — вот только кому понадобилось сбрасывать его с лестницы?»

— А у вас ничего не украли? Кошелёк, деньги, ценные вещи? — уточняю я.

— Нет, ничего. — Слабо мотает головой из стороны в сторону Рыжов. — Да и откуда у меня ценные вещи?

— Может, вас перепутали с кем в темноте?

— Может и так, — неуверенно говорит Рыжов, — а, может, и не перепутали.

— В смысле?

— Понимаете, Алексей, я почти уверен, что одним из этих двоих была женщина.

— Женщина? Это, которая с высоким голосом?

— Да.

Я пытаюсь понять логику Рыжова, но у меня не получается.

— Простите, а что следует из этого, что это была женщина?

— А то, — Рыжов делает паузу, в которую умещается даже слишком много превосходства, — что женщина могла участвовать в этом деле только из мести.

Смотрю в его тёмные, пронзительные глаза, и до меня медленно начинает доходить то, к чему он клонит.

— Вы хотите сказать, что кто-то, а, точнее, какая-то женщина, решила вам отомстить таким вот способом, да ещё взяла себе в сообщники мужчину? Ведь, если я правильно понял, вторым персонажем был мужчина?

Рыжов кивает.

— И за что же, ещё раз простите, она вам мстила?

И без того большие Рыжовские глаза удивлённо расширяются.

— За обманутые надежды, за унижение, за боль, за стыд, в конце концов! За что же ещё брошенная женщина может отмстить мужчине?

— То есть, это была ваша… любовница? — наконец доходит до меня. — Ну вы, Евгений Иванович, блин, даёте…

— Я почти уверен, что это была кто-то из моих бывших, — небрежно роняет он, — только до сих пор не могу вычислить кто именно. Теперь вы понимаете, Алексей, почему ещё я не стал обращаться в милицию?

Внимательно смотрю на Рыжова, а он смотрит на меня. С моей физиономии, должно быть, можно писать картину «Станиславский на премьере», поэтому Рыжов заявляет:

— Вы мне не верите, Алексей, я зря. Не верьте своим глазам, поверьте моему слову. Я уже в том возрасте, когда не врут, даже самому себе, не то, что другим.

Мне становится стыдно.

— Извините, Евгений Иванович, — говорю я, — просто, понимаете, в это несколько трудно поверить…

— Не извиняйтесь, я вас понимаю, — Рыжов плавно водит в воздухе рукой, словно дирижирует невидимым оркестром, — прекрасно понимаю…

Рыжов надолго замолкает. Он снова всматривается в окно, за которым по-прежнему никого нет, только зима, да ветер.

— Алексей, вы бывали когда-нибудь в урологической клинике? — неожиданно спрашивает он.

— Бог миловал, Евгений Иванович, — честно отвечаю я.

— Ну, так я вам расскажу. — Рыжов немного привстаёт в своём кресле. — Приходите вы туда, скажем, с нестоящим членом и жалобой на боли в низу живота. Вас приглашают лечь на бок, согнуть ноги в коленях и спустить штаны. Вы послушно ложитесь на кушетку, и очень скоро чувствуете в собственной заднице чужой палец. Это больно. То есть, если у вас всё в порядке с простатой, процедура не более чем унизительна, но уж если вы больны — это чертовски больно. Потом хозяин пальца, который только что отымел вас в задницу, даёт вам салфетку и говорит: «Пожалуйста, удалите остатки геля из ануса, одевайтесь и ко мне в кабинет». — Рыжов отхлёбывает из кружки и щурится, будто на солнце. — Там он, конечно, вам скажет: «Не волнуйтесь, я поднимал члены семидесятилетним!», но это всё чушь, и вы это очень скоро поймёте…

— Евгений Иванович, зачем вы мне это всё рассказываете?

— Я хочу, чтобы вы поняли, насколько это мерзко. Я ещё недавно мог сделать счастливой любую женщину, а теперь у меня между ног ни на что не годная верёвка.

Я снова смотрю на него с удивлением.

— Знаю, знаю! — хрипит он. — По глазам вижу. На ногах не стоит, а всё о том же. Так?

— Ну, в общем, да… простите.

— Говорю же вам, не извиняйтесь… я очень долго, безумно, мучительно долго думал над этим вопросом и только когда превратился в развалину, понял, всё дело в женщине!

Я замечаю, что после этих слов у Рыжова натурально загораются, мгновение назад готовые потухнуть, глаза.

— Женщина, Алексей, это не только и не столько источник наслаждения, — продолжает он, — женщина и есть сама жизнь! А раз она есть жизнь, то единственное, зачем нам с вами стоит существовать — эту жизнь поддерживать, прямо или косвенно. Ведь, никакой другой цели нет!

— В смысле, продолжать род?

— Не только, не только…

Рыжов вдруг весь съёживается, словно от налетевшего холода, хотя никакого холода здесь и в помине нет; опускает голову, закрывает руками лицо…

— Я бы всё отдал за… — шепчет он, — всё, что есть бы отдал…

Рыжов начинает гулко, нехорошо кашлять.

— Не волнуйтесь вы так, Евгений Иванович… — пытаюсь я его успокоить, — сейчас всё пройдёт.

— …всё бы отдал, чтобы вернуть, чтобы туда снова попасть…

Рыжов вдруг закрывает рот, будто сболтнул лишнего, и испуганно таращится на меня снизу вверх. Кашель его вдруг неожиданно проходит.

— Куда попасть? — спрашиваю я.

— Так, никуда, — говорит он, отводя глаза. — Это метафора. А вот скажите, Алексей, вам какие девушки нравятся? Мне, например, высокие блондинки. Или рыженькие, такие, лисички.

— А я, знаете, недолюбливаю блондинок, — отвечаю я. — То есть, они не нравятся мне как класс. До такой степени, что у меня, страшно признаться, не было ни одной блондинки. Одни брюнетки.