Татьяна Шипошина - Как день вчерашний

Скорее всего, то, в чём я только-только начал разбираться, — это верхушка айсберга. Основные глыбы скрыты от меня, ибо я — младенец духовный, весь пропитанный, пронизанный смертными грехами, не умеющий их даже увидеть, не то что понять.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного! На глаза мои наворачивались слёзы. Оттого, какая бездна всякой гадости вдруг начала просвечивать во мне, и оттого, что перед глазами моими был путь, по которому следовало пойти, чтоб от всего этого избавиться.

Лицо сильного, уверенного в своей правоте, уверенного в избранной дороге человека — лицо моего аввы Феодосия вставало предо мной.

«Путь возможен! — говорил этот человек. — Путь труден, но радостен! Насколько труден, настолько и радостен. Потому, что в этом мире нет ничего бесплатного. Но знай: Бог не смотрит на количество отбитых поклонов. Бог смотрит в сердце. Только Бог может дать «просто так». По Промыслу, ведомому только Ему. По благодати. А кто и как достоин — решает только Бог! Имеющий уши, да слышит. Имеющий разум, да поймёт. Имеющий сердце, да почувствует и уверует».

Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного! Как мне вместить в себя все это? Ведь все во мне восстает против этого пути!

Я не хочу голодать, я не хочу спать на каменном ложе. Я не хочу жить в пустыне. Я хочу иметь жену!

«Господи! — взмолился я. — Помоги! Покажи мне ту часть айсберга, что скрыта от меня! Разреши мои сомнения! Господи! Помилуй меня... наверно, я и вправду слаб, как младенец...»

Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!

Я не заметил, как, повторяя молитву, провалился в сон. Ночь я проспал без всяких сновидений. И без всякой яви, в веке прошлом или нынешнем.

Глава 22

Феодосий разбудил меня затемно.

— Вставай, Всевлаад, — сказал он. — Сегодня воскресенье, мы идём в храм, в деревню. Это восемнадцать поприщ.

— Ско-о-лько?

— Восемнадцать. Да, — добавил Феодосий. — Я хотел сказать тебе: «Кто боится страданий, страдает уже от самого страха».

Он вышел, а я пощупал свою трёхдневную щетину и поднялся. Неужели Феодосий отвечал на мои вчерашние сомнения? Или его слова относились к тому, что мне никак не улыбалось вставать так рано и идти по камням восемнадцать километров?

Так или иначе, я встал.

В небе египетской пустыни догорали звёзды. Было прохладно.

Феодосий не дал мне выпить ни глотка воды. Так, в темноте и натощак, мы отправились.

Монах накинул на голову свой капюшон и быстро обогнал меня, погружённый в свои молитвы.

А я, спотыкаясь на камнях, следовал за ним, наблюдая за розовеющим небом. Красота всё-таки, красота неописуемая...

Через некоторое время мы вышли на широкую тропу, или, если хотите, на узкую дорогу. И тут я увидел, как по вливающимся в дорогу тропинкам идут монахи. Так же, как и мой Феодосий, покрытые капюшонами и не глядящие по сторонам.

Я видел, как двое, вышедшие к дороге одновременно, поздоровались друг с другом легким поклоном, и один пропустил другого вперёд на довольно приличное расстояние, чтобы не идти вместе.

Наконец мы подошли к селению. Я увидел небольшие, построенные из камня и глины дома. Они располагались около дома, чуть большего по размерам, чем другие, и увенчанного башенкой с крестом. Видимо, это и был храм.

Феодосий не дал мне поглазеть на селение.

— Здесь — общежительный монастырь, — сказал он тихонько, наклонившись ко мне, перед тем как войти в храм. — Монахи вместе хозяйствуют и трапезничают. Каждому настоятель назначает и работы и молитвы. По силам.

— А мог бы я поступить сюда? — спросил я. Просто так спросил, надо понимать. Не думал же я на самом деле...

Но Феодосий ответил мне вполне серьёзно:

— Монахами не становятся в один миг. Три года трудов и молитв нужно пройти желающему. Тогда лишь может он надеяться на монашескую жизнь. Если я ослабею и Господь не заберёт — приду сюда.

— Ну, до этого ещё далеко! — не мог не возразить я. — Бегаешь ты так, что мне за тобой не угнаться. Сколько тебе лет?

— Скоро семь десятков. Прошу, не разговаривай больше. Не будем смущать братию звуками чужого языка. Смотри на меня и делай как я. Вместе со мной подойдёшь к пресвитеру, когда положено.

Ничего себе! Семь десятков! Вот это да!

Нуда, конечно. Не курит, не пьёт. Живёт в пустыне, ест мало, двигается много. Здоровый образ жизни.

Опять я за своё... А каменное ложе? А отсутствие белков, жиров и витаминов? А жара днём и холод ночью? А сон? Сколько он вообще спит? Я ни разу не видел его спящим.

Здоровый образ жизни тут не подходит. Тут — что-то ещё.

Нет, даже поспорить с собой честно не могу. Прекрасно знаю, что тут что-то ещё. Только притворяюсь, что не знаю. Сопротивляется моё внутреннее дерьмо. Вот так.

Господи, помилуй!

В храме монахи стояли по одну сторону, мужчины — видимо миряне, — по другую. Несколько женщин, покрытых тёмными покрывалами, стояли за загородкой. Я не мог разглядеть их лиц, сколько ни поворачивался и ни таращился. Пока Феодосий не дёрнул меня за край одежды.

Тут раздался возглас священника, и началось богослужение. На непонятном для меня языке. С непонятными для меня молитвами и песнопениями.

Пресвитер был одет почти так же, как и остальные монахи, лишь несколько атрибутов сана, не знаю, как их назвать, отличали его от других.

Почти все песнопения монахи пели хором. Никогда раньше не слыхал я такого пения. Не знал подобных мелодий, воспроизводимых мужскими голосами. Словно бойцы, спокойно готовящиеся к битве, словно солдаты — так пели эти монахи. Мне хотелось подпевать, но я не знал как.

Глава 23

Сначала я озирался и мялся, но потом строгость обстановки и торжественность песнопений сделали своё дело.

Я не заметил, как начал молиться. Так, как научил меня Феодосий... нет, авва Феодосий. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!»

Молитва летела легко. Я сначала просто повторил её несколько раз и сам не заметил, как начал, и правда, просить о помиловании.

Что-то случилось со мной. Как будто пелена спала с глаз, и я вдруг предстал, словно пред чем-то... пред Кем-то сияющим и чистым, пронизывающим меня насквозь. Так, что видна стала вдруг вся моя грязь, всё дерьмо, меня наполняющее.

И тут я завопил в душе, ужасаясь от увиденного: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного! Избавь меня от этой грязи! Она давит меня, не даёт мне дышать, она не даёт мне существовать!»

Сердце моё сжалось. Некоторое время я не мог думать и говорить. Во мне не осталось слов...

Наконец, одно из них вернулось, и я смог произнести:

— Помилуй...

Я ещё не мог мыслить, но «помилуй!» стучало во мне с каждым ударом сердца. А дальше слова и мысли просто сами полились, словно слёзы из глаз.