Яна Гецеу - Двое

Но он держал её за пальцы, и оба светились от негаданного счастья.

А солнце распалилось не на шутку, будто стараясь согреть зябнущих не по сезону.

— Николай, я… — замялась вдруг она: — Вы знаете, я солнце плоховато переношу, может пойдем ко мне, продолжим беседу?

— Ой, а я тоже! — просиял он наивно, как ребенок. — Я тоже не переношу яркого солнца!

— Вы шутите? — округлила она глаза.

— Нет, я радуюсь, как же много у нас с вами общего!

И они едва не вприпрыжку, как могли быстро заторопились по аллее, и сквозь дворы, сокращая дорогу. Она держала его всё так же лишь за пальцы, а когда он пытался взять поплотнее, её ладонь аккуратно соскальзывала, и он решил, что это от скромности. А сам все прятал горло под воротником, боясь, что она заметит его некрасивые шрамы.

— Ну вот, мое скромное жилище, — она смущенно посторонилась в темном коридорчике типовой хрущёбки, пропуская его.

— Да–да… — он терялся все больше, и не знал, что говорить и делать.

— Вы пока… кхам, раздевайтесь, а я пойду, пожалуй, чайничек поставлю? — вопросительно сказала она, поправляя волосы неровным движением. «Я стесняю её», подумал он. «Может, не надо было так развязно соглашаться на визит. Может, она из вежливости пригласила?»

— Николай, вы где? — позвал её тихий голос с кухни.

— Да–да, Машенька, я иду! — ответил он, и торопливо проскользнул на кухоньку. «И зачем я её так… фамильярно?» — снова забеспокоился он, уловив её потемневший взгляд. «Наверное, тороплюсь все же».

— Вот моя кухня, места конечно мало, — она нервно рассмеялась.

— Ну так и что, у меня тоже не ахти… — поспешно выдал он, и сразу пожалел опять о сказанном. «Кретин, чего несу?»

— Да? — ответила она, и отвела глаза. «Что за дура, притащила так некстати человека к себе, что подумает теперь… Как бы перчатки снять, чтоб не заметил шрамы эти проклятые? Чай в перчатках пить, глупость какая, ой, и дура я!»

— Маша, а вы… — он и сам не знал, чего собирался сказать. — Вы одна живете? — и снова смутился.

— Да, одна… — ответила она, отворачиваясь к чайнику.

— И я, знаете ли, и наверное, даже лучше, да? — опять невпопад сказал он.

— Николай… вы… не смотрите, если я перчатки не сниму, я просто… у меня руки все время так мерзнут, что я не могу без них ничего, вам пусть странно не будет, я… я чаю налью сейчас! — она подняла глаза на него с такой надеждой и отчаянием, что он сумел только кивнуть.

— Вот и ничего, вот и хорошо… — кивнула она в ответ, размещая чайник на подставке. Торопливо поставила на стол две чашки. Села напротив него, и попросила:

— Николай, вы не обидитесь, я попрошу вас самому чаю налить…

— Да–да, ничего, сейчас! — вскочил он. — Мне, Маша, приятно за вами поухаживать!

Налил деревянными руками чаю, и уселся на свое место. Но пить не стал.

— А что вы не пьете? — спросила она, хотя сама тоже к чашке лишь руками притронулась.

— А вы? — улыбнулся он, извиняясь.

— А мне… ой, я наверное, совсем странная, вас испугаю ещё, но и чаю не пью, извините! — сказала она, снова смущаясь.

— Так и я не буду, за компанию с вами, можно? — облегченно отодвинул он чашку от себя. «Вот и отлично», — думал он: «А то не знал, как бы ей сказать, что мне чай, да ещё горячий…»

— Ну тогда, может, давайте я вам покажу… кхм, покажу свое жилище! — предложила она.

— Давайте, конечно!

Они прошли в комнату. Ничего особенного, типовая «двушка», если бы не запустение какое–то и мрак.

— Как у вас… — он подбирал слово, чтоб не обидеть: — Уютно…

— Да что вы Коля, меня дома… в общем, не было давно, ой, то есть… как бы не было, я больна была, в больнице пролежала, и некому было ни цветочки полить, ничего.

Она отодвинула штору:

— Вот смотрите, завяли!

— Жаль! — покачал он головой на сухие, пожухлые буздылики в горшках.

« Так и «живу» у себя дома, никому не нужная, никем не замечаемая», — горько подумала она, на мгновение отвернувшись.

— Я и не знаю, как решилась на улицу–то выйти сегодня, мне вроде как… не рекомендуется!

— Да, и я знаете, тоже по–наитию какому–то сегодня вышел, а так–то я домосед! — ответил он. — За уши не вытащишь на солнце, да и тоже… нельзя.

Он осторожно потер шею, коротко глянув на нее — не смотрит ли она на его шрамы? Но она или и правда не видела ничего такого , или просто не хотела видеть. Он вздохнул спокойнее.

— Я… я на секунду бы отлучился, если вы…

— Нет–нет, что вы, в коридоре вторая дверь!

— Спасибо, — кивнул он благодарно, прошмыгнув в коридор, поспешно обшарив вешалку, вытащил из кармана пальто шарф, и заперся для вида в туалете. Там он проклиная себя за рассеянность, замотался шарфом, и стал лихорадочно придумывать, как бы оправдать столь неуместную вещицу… Долго засиживаться неприлично, и так ничего не придумав, он рискнул выйти без объяснения, а если оно потребуется, то попытаться отделаться экспромтом. Он чувствовал себя совершеннейшим дураком, но ситуация отчаянная, деваться некуда!

Она стояла спиной к нему и смотрела в окно. Он помявшись, деликатно кашлянул. Она вздрогнув, обернулась:

— Ох, Николай, вы меня испугали немного! — и хрипловато рассмеялась, но так невесело…

— Я? — он совсем потерялся. — Так я, Машенька…

— Нечаянно вы, знаю! — снова выручила она.

— Ага! — он улыбнулся извиняясь, и хотел было уже сесть, но она взмахнула руками:

— А давайте с вами покурим!

— Ой, да я… — он не курил, но сейчас это так важно: — Давайте!

Тут, наверное, общей сигарете и сделать бы дело «трубки мира», чтоб покурив вместе на балконе, он осмелел от её кокетства, и принялся травить смешные байки, и они хохотали как дети, а потом он даже обнял её, и им было так хорошо, тепло и просто вместе, будто они подростки, и всё так безоблачно и чудно… НО. Ничего подобного. Конечно, им очень–очень этого всего хотелось, простой и идиллической картинки, чтоб потянуться к нему–ней, тихо вторя один другому — как хорошо, что у меня теперь есть ты! Нет. Слишком неуютно им было от самих себя. Слишком страшно и грустно, потерявшимся и больным…

Так и просидели по своим углам, перебрасываясь ободряющими и робкими фразами, стараясь не смотреть на шарф и перчатки. Пока не стало неприлично поздно, и она нехотя намекнула, что пора обоим и честь знать.

— Чтож, Коля, до завтра! — улыбнулась она на пороге, пожимая его ладонь пальцами в перчатках.

— Да–да, Машенька, я приду, непременно ждите! — горячо подался он к ней, но она мягко отстранилась:

— Я буду, только вы идите сейчас, ведь поздно!

И он ушел окрыленный. Каждый из них остался вновь наедине с собой. Несчастные и замогильно одинокие.

— Мне почти сорок лет, и уж в таком–то возрасте глупо стесняться того, что ты… э-э, не совсем как все! — сказал он себе, глядя в летний антрацит неба.