Мария Семёнова - Славянское фэнтези

— Здорово, — оценил неслышно подкравшийся Женька. (Вот интересно, а если бы он слышно подкрадывался?)

Славка взглянул на свои художества. Газету украшал впечатляющего вида самострел.

— Сделать можно. — Женька водрузил чайник на край стола.

— В школе много шуму было?

— А-а… — Друг пожал плечами. — Звонок прозвенел. Но она грозилась брату сообщить. На варенье.

— Пусть. Она сообщала уже.

Славка задумчиво зачерпнул, не глядя, и тут же метнулся к раковине, жутко плюясь и хватая воздух открытым ртом.

Женька удивленно потянул себя за ухо. Оказалось — больно.

— Ты сдурел?

— Я-а? Это ты сдурел! На!

Банка с вареньем очутилась у Женьки под носом. Женька осторожно принюхался.

— А, солидол. Это я велик смазывал. Так будешь рассказывать или нет?

Славка пришел домой, когда уже темнело. Полез за учебниками. Из тетрадки по математике выпал листок. «Навь. Надия». Силуэт всадника. «Карна. Димка сказал — страхолюдина. Димка дурак. Ночь протечет…» Какой он глупый был еще позавчера. С Олькой драться полез, потому что она на весь класс объявила, что он стихи пишет. Ну и что! Лицо Карны стояло перед ним. Славка единым движением сбросил со стола учебники, расправил альбомный лист и нацелил карандаш.

— Сла-ва! — грозным тоном вопросил Дмитрий. — Куда ты девал анальгин из аптечки?

— Кончился, — невнятно буркнул Славка, дорисовывая хвост коня.

— Он не мог кончиться, там четыре пачки было.

— Ну, тогда я его съел.

— С упаковкой?! — Брат сегодня явно не страдал чувством юмора.

— Не, упаковку я в унитаз выбросил.

Считая, что разговор окончен, Славка вновь уткнулся в рисунок. Дмитрий взял его за плечо:

— Владислав, я говорю совершенно серьезно! Я, конечно, не верю, что мой брат самоубийца…

— Угу. — Славка ткнул кисточкой в черную краску.

— Славка! Повернись ко мне немедленно! А то я тебя излуплю.

— Это непедагогично, — сообщил Славка, но все же повернулся.

— Куда ты дел таблетки?

— Правду говорить?

— Правду.

— Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.

Дмитрий мысленно схватился за голову. И посочувствовал Елене Иосифовне, от души.

— Изверг, — сказал он мрачно. — Все равно говори.

— Это для Карны.

Дмитрий молча сел на стул. Анальгин и древнее божество у него в голове никак не вязались.

— Не пори чепухи, — сказал он уныло.

— Я же говорил, что не поверишь.

— В общем, так, — твердо объявил Дмитрий. — Или через полчаса анальгин лежит на месте, или ты от меня шагу не ступишь, ясно?

— А на твои свидания мы тоже вместе ходить будем? — невинно поинтересовался брат.

— На свидания я тебя запру! В ванной!

Славка тяжело вздохнул и вернулся к недокрашенной лошади. Вот и говори взрослым правду, думал он, себе же хуже. Из кухни донесся запах жарящейся картошки. Может, голодовку объявить?

— Эй, Лихослав! — весело крикнул оттуда Дмитрий. — Что за дама у тебя над кроватью? Я ее раньше не видел!

— Я же не интересуюсь, куда ты Аллочку свою вешаешь, — буркнул Славка.

Нахмуренный Дмитрий вырос на пороге.

— Алла — очень хорошая девушка. И я оч-чень тебя прошу, отзывайся о ней уважительно.

— А ты — о Карне.

Дмитрий снова сел на стул.

— Еще раз услышу в доме это имя!..

— Услышишь, — пообещал Славка зловеще. Вспомнил, как братцу досталось древком сулицы по лбу, и решил, что это ненадолго помогло. И вздохнул.

Если бы еще Женька был в городе. Но Женьку услали в санаторий. Он только успел вызвать Славку посреди ночи условным мяуканьем (вот не чужд был классики) и сунуть свернутую трубочкой тетрадь, страшным шепотом потребовав: «Только при мне туда не заглядывай!» Славка и не заглянул, честно продержался до утра — тем более что спать очень хотелось. А утром уже было можно.

На первой странице Женька писал, что обязательно напишет. Положим, это просто вранье. Или времени не будет, или лень окажется, да и зачем переписываться, разъехавшись на какие-то двадцать четыре дня? Но все равно было приятно. А дальше Димка позвал завтракать. Даже не позвал — потребовал. Хотя какая там вермишель… ведь интересно. «Землетрясение в Сан-Франциско… года. „Титаник“ за два часа до столкновения. Всадник в кольчуге на заледенелой палубе. Списали на шок… И когда за Припятью вспухла малиновым заревом Звезда Полынь, припоздавшие давеча прохожие не связали это и проскакавших по ночному проспекту всадников — по тому проспекту, по которому через два дня пойдут автобусы с детьми… Не видят. Или не верят тем, кто замечал. Один-единственный раз навьи упоминаются серьезно — в летописи. Похоже, тогда еще верили собственным глазам, а не авторитетному мнению».

Славка вспомнил, как выслушивал его Женька, завалясь на диван и закинув на поручень обутые в кроссовки ноги, как теребил многострадальное оттопыренное ухо, выдавая:

— Это же какой-то летучий отряд получается. Бери и используй. Только чем потом платить?

— Дурак.

— Да, я дурак, — покорно согласился Женька.

И тут же выдал историю про прадеда, который ездил до войны на полуторке и к которому подсела странная женщина, стояла и махала красным платком. Другие не подбирали, а он подобрал. И она сказала ему, когда начнется война. До минуты. Он поверил — и уцелел. Ну и что, что тогда все комсомолки в красных косынках бегали. Во-первых, платок, а не косынка. А во-вторых, из закрытой кабины так запросто не исчезают… «„Навие полочан побияху“. Двери и окна перед сумерками захлопывали так, что косяки вздрагивали. Считалось, что если кто-то выглянет на стук копыт — навь утащит с собой. А утром найдут мертвым. Теперь считается, что было моровое поветрие. Конечно, если не хоронить заразных мертвецов, они утащат кого угодно. А может, они пытались предупредить?» «Они» было тщательно подчеркнуто. Умный человек Женька. И основательный. Но когда Славка, запихнув в рот очередную ложку вермишели, перевернул страницу…

Славка переглотнул. Слезы стали где-то очень близко к глазам. Потому что это было как его сны. Только словами. Потому что…

…резкий запах травяной и кровавый, и проходящая сквозь мир рука… как сквозь небо.

Время гладит волосы Карны и раздувает уголья в костре и черную хвою над головой. А смешной солдатик-француз, утонувший в Березине, теребит струну гитары. А ты рубишься с ратником, которого придавило бревном во взятой Батыем горящей Рязани. От сердца рубишься, щедрой рукой. Мертвым не болит. А твое «больно и страшно» тает сейчас в сухом дрожании клинка. И исходит мгновениями ночь, у которой отобрали сумерки. И щербатый череп луны ухмыляется на закраине набрякшего кровью небосклона. Что думаешь ты, полочанин, беглый холоп, ночной тать, душегубец, когда видишь прижатые ко лбу ледяные руки Карны? Или не думаешь ничего, а просто, присев в повороте, рубишь с плеча, с хаканьем, всю силу тела вкладывая в удар, и меч опускается сверкающей полосой, от которой нет защиты? Каково тебе, мертвому? Болит?