Мария Семёнова - Славянское фэнтези

Ну вот, пожалуйте откушать. И что теперь? Лгать нельзя — дервиш же! Отмолчаться тоже нельзя (по той же причине). А рассказывать этому хорь… хор-рошему старику всё как есть… Во-первых, не поймёт, а во-вторых, просто стыдно. Бесы пекельные, это ж представить только: сподобил бы Всеединый хоть на миг какой-нибудь промедлить утром, и не пришлось бы теперь… Грешна мысль, и с достоинством витязя напрочь несовместима, но вот пришла же… И в ней, в мысли этой, тоже дервиш виноват: ввел в искушение… Вот же впрямь, что бы стоило с утра коню потерять подкову?! Или ветру задуть не встречь, а наоборот — тогда б верещание старика расслышалось для этого самого старика чересчур поздно…

…Прошлая ночь неожиданно выдалась почти спокойной и даже почти уютной (во всяком случае, по сравнению с двумя предыдущими). Последние скудные людские приметы в округе исчезли задолго до полудня, гордиться витязным небрежением к опасностям да удобствам было не перед кем, и потому он решил не лезть в Последнюю Дебрь натемно глядя. Десятках в четырёх перестрелов от того места, где малоезженый, почти незаметный беглому взгляду караванный тракт запущенной просекой втискивался в лес, нашлась скирда. Была она рассевшейся да гнилой — видать, году этак в запрошлом какие-то полоумные… то бишь беззаветные храбрецы отважились косить здешние травы, и не сумели (что при такой храбрости вполне понятное дело) дожить до возможности попользоваться результатами косьбы.

Волглая от гнили травяная труха вряд ли сочлась бы достойной человека постелью при дворе Высокого Дома (да не потускнеет вовек Недоступность Его!); и болотного крикуна, лишь слегка только обожжённого (витязь не стал искушать судьбу разведением путного костра), придворные уж точно не посчитали бы человеческой пищей. Ну и хряку их промеж окороков, придворных-то.

Утро выдалось по-настоящему осенним. Ветер, сонным прибоем накатывая от Дебри, щемил душу горчинкой настоянного на листопаде тумана; стылая небесная голубизна пыталась кутаться в серый пух, но изветшалая облачная полсть расползалась, и из блеклых прорех лился испокон-вечный бродяжий гимн — клик перелётных стай…

Конь шел вялым бесцельным шагом; приостанавливался, чтоб выдернуть из свалявшейся травяной шкуры редкие недовыблекшие пряди; окунув наконец седока в дырявую тень траченного осенью леса, вообще встал, потянулся губами к испятнавшим приобочинные ветви кровяным сгусткам сморщенных переспелых ягод…

Витязь не понукал Крылатого. Витязю надоело спешить, ему нравилось вот так не по-витязному мешковато горбиться в седле — медленно, всей грудью вдыхая сырую пряную горечь, слушая зовущие крики с неба, горько упиваясь собственной и непохожестью, и похожестью на растворяемых далью птиц.

Птицам грустен и тревожен отлёт, но они знают, для чего сорвало их с места властное ощущение своей нужности в нездешних краях. Они знают, что нужность — это для них, что не смогут они выжить здесь, но, наверное, смогут там…

Да, возможно, они и знают.

А ты?

Витязь Крылатого Коня, самоотверженнейший защитник всех сирых и притесненных, образец чести и доблести, самый непобедимый из бойцов ойкумены, прославленный, великий, долгожданный, незыблемая опора и крепкий щит — что ты знаешь о занозе непокоя, без внятной причины впившейся в твоё сердце? О чувстве непременной немедленной нужности где-то, которое рухнуло на тебя вдруг, ни с того ни с сего, и подмяло, и вырвало с корнем из привычной обыденности, не разрешив задержаться ни на единый миг, ни на полумиг не позволив засомневаться в том, что она, нужность эта твоя, неведомо где и невесть кому, несоизмеримо важнее твоих желаний, твоей репутации, твоей присяги на верность Его Недоступности Великому Дому… О чувстве, заставившем уйти, даже бежать — ночью, по-предательски, не озаботившись испросить соизволения или хоть уведомить… О чувстве, которое беспричинно (ведь его, чувство это, не согласится считать причиной ни один здраво… да что там — просто ни один мыслящий) гонит тебя захолустными дорогами в пустынный неведомый край, на Бесовы Пустоши, о которых точно известно только одно: мало кому из людей удавалось добраться туда, и почти никому из редких этих счастливцев не удавалось вернуться.

Наставник говорил, что умение топить чувства в мыслях, а мысли в душе — это последнее из умений, которые превращают ремесленника войны в витязя. Последнее лишь по времени овладения, а по важности — первое. Наставник был мудр. Опытный ратник въезжал бы в Дебрь, заранее изготовив оружие, зорко всматриваясь, чутко вслушиваясь, ожидая наихудшего и загодя готовясь к… К чему? Вот то-то. Нельзя заранее приготовиться ко всему плохому, которое только может случиться; особенно — в Предпустошьи; тем более — на самих Пустошах. К чему-то получится быть готовым лучше, к чему-то — хуже, а что-нибудь обязательно нагрянет врасплох, и готовность к другому окажется лишней помехой.

Вот почему в изобильной на ратников ойкумене так мало витязей.

Он вынырнул из невесёлых раздумий, из муторного омута своей души быстро, но, конечно же, не мгновенно. И как всегда оказалось, что нужное уже успело сделаться будто само собой. Конь расчётливым коротким галопом рвёт под себя просеку, шишак отстёгнут от седельной луки и надет на голову, правая рука уже всажена в латную рукавицу и вскинута для защиты лица от хлещущих веток, а левая успела перебросить со спины на грудь небольшой каплевидный щит…

Ещё загодя, по дикой мешанине взрыков, визгов и надрывных воплей, от которой ломился бьющий по лицу ветер, витязь понял: дерущиеся твари могут быть и обычными лесными, но дерутся они как-то странно. Словно бы их там с полдесятка, и каждая норовит порвать всех остальных, а все — каждую. А вот человеку, похоже, ничто особенно не грозило, хоть его истошные вопли почти глушили зверью грызню. Пока не грозило. Но уж конечно, это «пока» не могло продолжаться долго.

Двух первых тварей — матёрых волков (просто волков), сцепившихся посреди просеки, — Крылатый с ходу ископытил в рудую слякоть. Третьего волка, который пытался взброситься на конскую холку, надвое распластало вымахом рвущегося из ножен клинка.

Ещё два волка кидались то один на другого, то на огромное дерево поодаль от обочины. Подъехать конём мешали навислые ветви, пришлось соскочить с седла, подбежать. Одна из давящихся жёлтой пеной зверюг метнулась было навстречу, но вторая тут же вгрызлась ей в бок… удар кованным клювом-бивнем щита, короткий колющий выпад… рёв обрубается смертным визгом… А в следующий миг витязю подыскался-таки достойный противник.

Жуткий в своей бесшумности бросок сзади витязь сумел угадать и без предупреждающего ржания Крылатого. Сумел угадать, и увернуться тоже сумел — длинное поджарое тело, размазанное стремительностью прыжка в серую полосу, промелькнуло мимо и всей силой немалого веса своего грянулось… Нет. Должно было бы грянуться о каменной твёрдости ствол древесного богатыря. А вместо этого успело мягко спружинить жилистыми когтистыми лапами, без малейшего для себя вреда припав грудью к бородавчатой влажной коре, и тут же, а может, раньше, ещё в прыжке, немыслимо запрокинуло уродливую рогатую голову (бесовское жёлтое пламя выпуклых глаз, трёхрядный частокол клыков и чёрная пропасть за ним) — запрокинуло так, что без малого рассадило свой вогнутый лоб о собственный же шипастый хребет… и выхаркнуло витязю в лицо струю вязкой жёлто-зелёной гнуси.