Мария Семёнова - Славянское фэнтези

Ополченческий старшина, державшийся следом, оглядку витязя расценил превратно (сам-то он и не думал тревожиться за своих ломаных-тёртых мужиков, которые в Припустошье даже не как дома, а просто — дома).

— Да я, ваша доблесть, говорю: почёсывает кой-кто языком, будто нынешние дела завариваются не в первый раз, — повторил он громче, напрочь теперь забивая утробным басом речной шум, ущельное эхо и конский топот, похожий на шум тяжёлого медленного дождя.

Витязь снова обернулся, теперь уже чтобы смерить озадаченным взглядом этого коренастого крепыша. Взгляд получился долговатым: там было что мерить.

— Ты о чем?

Его доблесть наконец отвернулся. И не только потому, что встревоженный непривычной всаднической позой жеребчик заприплясывал, кося и почти останавливаясь. Не успокой его витязь — кувыркнулись бы оба в провал, но это во-вторых. А во-первых — смоляное чернение старшинского нагрудника. Оно местами посходило на нет, и в местах этих проступили ярко-рыжие кляксы ржавчины, похожие на…

Эх, сиволапые! Где бы ни жили они, чему их ни научи, а мужичья натура все равно выпрет сквозь любую науку. Небось какую-нибудь там соху, которой цена — дрянь дрянная, блюдёт да обиходит, потому как своя. А вооруженье ему тьфу — даром что исправность лат на вес жизни мерится, даром что Высокий Дом припустошных ополченцев снаряжает не многим хуже, чем собственных телохранителей… Но о казённом нехай казна и печалится. Нынешнее прохудится — другое дадут. Даром. Так и неча попусту тратить силы да время, для хозяйства надобные.

В исконности глупой земледельческой жадности витязь убеждал сам себя так старательно и многословно (верней, многомысленно) лишь затем, чтоб на ум не прорвалось сходство подтёков на старшинском нагруднике с… сравнения, невольно приходящие, суть… к бесам!

А старшина тем временем гудел ему в спину:

— …Дней так это с двадцать тому. Дряхлый, грязнее грязи, но уж краснобайствовал — заслушивались. Будто по книге чесал, да слова все больше у него длинные, непонятные — видать, страшно умный.

— Так он дервиш, что ли, был, тот прохожий? — спросил витязь рассеянно (просто так спросил, лишь бы не молчать).

Позади лязгнуло: небось старшина ополченцев дёрнул левым плечом (правое перехлёстнуто копейной лямкой, им не подёргаешь). Стало быть, по крайней мере левый наплечник у этого говоруна еле держится. Сиволапые, бесам их на обед…

А говорун все говорил, говорил…

— Ну да, я ведь так и сказал же: кочевник святой. Мужики вечером на околице собрались про жизнь посудачить, он подсел… Конишке-то окороту не забывайте давать, ваш-доблесть… Эх, проёрзал я — было б мне первым на тропу, а так и до беды не… Охрани, Всеединый… Так вот, подсел он — дервиш — и давай учить… Мол, новые Листы нашлись: Девятый и Одиннадцатый. И, дескать, до нас в ойкумене какие-то прапрапрадревние жили, и мы от них свой род тащим. А до них ещё были более древние люди, и до тех тоже. И всякий раз, как те всякие прадревние люди чересчур умны да умелы делались, Всесотворивший решал их извести. Прошлых невидимым жаром с неба спалил, запрошлых топил потопом… Вот так, так его, глупого, — не давайте дураку своеволить… Но будто бы всякий раз Всеединый людей недовымаривал, и всё снова…

— Глупости, — буркнул витязь сквозь зубы.

Старшина смолк на миг, потом сказал новым, как-то поосторожневшим голосом:

— Вы, ваш доблесть, полегче бы. Этак дервишеские речи называть еретично…

— Это ты с дервишем твоим оба еретики!

Его доблесть не выдержал, вновь оглянулся. Как он и ждал, ополченческий начальник вздёрнул брови под самый оковыш железной шапки и обалдело разинул рот (курчавая с проседью борода отвисла чуть не ниже зерцала).

— Почему это мы?.. — высипелось наконец у старшины.

— А потому. Подумай, чего ты мне набуровил и кем получается с твоих слов Всеединый. Ни управить собственным же сотворением не может, ни хоть извести его в корень… По-твоему выходит, будто не его это сотворение, а кого-то сильнейшего. Так кто же тогда получается всесотворившим и кто здесь еретик?

Продолжать выворачивать шею в ожидании ответа витязь, естественно, не стал. Он, кстати, вообще сомневался, что этот самый ответ последует. И ошибся.

Некоторое (правда, изрядноватое таки) время спустя за витязной спиною перестали напряжённо сопеть и выговорили:

— Ну, дервиш-то еретиком никак быть не может. Это, верно, я чего-то недоуразумел. Больно уж много он наговорил нам тогда всяких непривычностей.

— Что ж за непривычности такие? — сквозь зубы осведомился его доблесть, сосредоточенно управляясь с опять засвоевольничавшим конем.

— Да разные. Будто, к примеру, прапрадревние люди умели сами для своих построечных нужд делать камень, скреплённый нутряным железным плетением… Или что где-то в Последней Дебри есть тайник, и в том тайнике с забытых времен упрятан всепобедительный меч — якобы из серебра, но рубит-колет лучше стальных… И якобы чуть ли не своей волей… А имя тому мечу — Итог, и якобы он…

Изложение непривычностей оборвалось на полуслове.

Потому что впереди по морщинистой, подернутой шерстью вьюнка шкуре обрыва стек на тропу трескучий щебневой ручеек.

Витязь стал плавно выбирать поводья; жеребец всхрапнул, подосел на задние ноги; и копытный ропот позади вдруг тоже плавно осел, почти утонул в рокоте сварливой горной реки. Его доблесть и не глядя знал: ополченческий голова поднялся в стременах, вскинул левую руку с растопыренной пятернёй; и конная вереница уже почти остановилась (впечатляющая быстрота да умелость как для такой тропы — вот тебе и сиволапые!); и десятники, тоже привстав, тоже вскинув руки, безотрывно следят за старшиной, а остальные следят за десятниками, примериваясь разворачивать коней, если растопыренные пальцы сожмутся… А старшина — тот наверняка безнадёжно пытается хоть что-нибудь высмотреть в прилёгших на скальный гребень бурых ненастных космах.

Один из дозорных, утром высланных вдоль по ущелью, почти сразу же возвратился сообщить: дорога свободна. Больше вестей от них не было, но означать это могло что угодно. Например, что вестей действительно больше нет. Или что больше нет никого из дозорных.

Мгновения цедились натужно и бесконечно, как брань сквозь зубы. А потом сверху упал, раскололся глухим отсырелым эхом короткий свист, и витязь спиной почувствовал, как всё обмякло, расслабилось там, на тропе.

Только теперь он разрешил себе взгляд через плечо.

Старшина уже не смотрел вверх. А может, он и вообще туда не смотрел. Может, все эти мгновения, беременные рушащейся из поднебесья гибелью, он так и не отрывал закаменелого взгляда от витой серебряной рукояти витязного меча. Вернее, от улёгшейся на нее витязевой ладони.