Рустем Сабиров - Вышел месяц из тумана [СИ]

…Так, наверное надо открыть глаза. Хотя — какое-то престранное состояние: с одной стороны, болит, вернее, ноет левая половина лица. С другой — никакого дискомфорта это почему-то не вызывает. Наоборот, какой-то дремотный дрейф и неохота открывать глаза. Однако надо.

М-да. Правый открылся. Левый — тоже открылся. Но — с трудом. Такое в жизни случалось. Но как-то уже давно. Перед нами, меж тем, пустая парковая скамейка. Такая же, надо полагать, как та, на которой я сижу. Холодная и влажная. Шелест акаций в полутьме и всё, более никаких звуков. И еще — туман. Странный какой-то туман, будто и не туман вовсе. Весь такой обтекаемый, напоминающий очертаниями и цветом чайный гриб. Даже не туман, вообразите, а туманность. И вообще, как будто нечто живое, хотя в общем, вполне нестрашное.

Еще немного, и мы, пожалуй, вспомним, кто мы такие, и с чего очутились средь кустов акаций, сырой парковой тьмы, скамеек и тумана… Ну, кто мы есть, слава богу, мы помним. Домашний адрес — тоже. Это радует. Проверим кошелек и ключи. Все в полном порядке. Сигареты, зажигалка. Ну так в чем же дело? Да, телефон. И он на месте. А поглядим, нет ли там…

Стоп. Вот это уже интересно… Двадцать восьмое августа? Четверг?! Да вы с ума сошли? Какое еще двадцать восьмое? Да еще августа. Да еще…

Я же отлично помню — это было двенадцатого июля. То есть, сегодня. Ну в крайнем случае, вчера. Базарчик на перекрестье Адоратского и Чуйкова. Однако не станем драматизировать. Сейчас — без двадцати восемь. Транспорт еще ходит, не так ли…

Он сделал попытку встать, но некая, невесть откуда взявшаяся слабость в коленях усадила его обратно. Колени его вновь наполнились странным, вибрирующим бессилием, и словно перестали существовать.

Между тем туманность над выбритыми верхушками акаций сгустилась, а внутри нее, словно за полупрозрачной пленкой, запульсировало какое-то странное клубящееся, веретенообразное движение. Темно-серое с редкими лиловыми и розовыми переливами. Очертания менялись так быстро и внезапно — от корявого сталактита, до геометрически точного усеченного конуса, — что оторвать взгляд было невозможно. Туманность стала все более и более походить на одушевленное существо. Бесформенное, медузоподобное. От него не исходило угрозы, а только лишь холодное фотографическое внимание. И все это — он не сразу это осознал — при полной, первобытной тишине. Не то чтобы шум города, исчезло даже подобие шума ветра, листвы и травы. Звуки словно покинули этот мир.

И что странно, не было при всем при том ни опаски, ни даже удивления, а только лишь любопытство. Будто и не он вовсе сидел на сырой и хладной скамье садовой, а некое его подобие, сам же он — где-то в стороне — наблюдает за происходящих с отстраненным интересом.

Вскоре однако, даже не успел заметить, когда, туманность исчезла. Вернее, она вновь стала тем, чем и должна была быть, — обыкновенным пепельно-серым туманом. И почти сразу вернулись звуки. Однако приглушенные и слабо различимые, будто растворенные в водяной толще. Равнодушный и тяжелый гул насупленных крон деревьев, плеск воды где-то в отдаленьи. Птица какая-то ночная…

Порыв ветра и беспорядочно метнувшийся вверх распяленный силуэт летучей мыши ощутимо напомнили ему, что он изрядно продрог и отсырел. Но вязкая, дремотная сила словно держала на привязи, не позволяя не то чтоб встать, но даже подумать об этом.

Внезапно к монотонному звуковому фону добавился костлявый хруст сухого кустарника — там, в туманной гуще, за скамьею напротив. И даже, кажется, — тяжелое, сипловатое дыхание. Ну вот. Сейчас — как в той страшноватой детской считалочке, — вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…

Из тумана, однако, вышел не месяц. Луна оставалась там, где ей и должно было быть — маячила расплывчатой серо-голубой полусферой далеко в стороне. Из тумана вышла — собака. Рослая, заросшая плотной темной, лоснящейся шерстью, с пудовой, булыжной головой и большими навыкате глазами. Фыркнула, величаво отряхнулась, сбросила с себя мутноватое облачко влаги. Это было столь неожиданно, что он рассмеялся. От собаки, впрочем, не исходило ни злобы, ни опаски. Лишь напряженное внимание. Она словно убеждалась в чем-то, и, вероятно, убедившись, подошла почти вплотную. От нее пахнуло сыростью.

— Ну привет, Барбос! — он вновь рассмеялся и нерешительно потрепал ее по загривку, вытащил из шерсти засевшую колючку. — Какими судьбами? А?

На ней был ошейник, причем какой-то диковинный: массивные овальные пластины, соединенные цепочкой. От пластин как будто исходило странное, едва уловимое свечение. Впрочем, он уже давно решил ничему не удивляться. Осторожно провел пальцем по ошейнику. Собака подалась вперед и вдруг положила тяжелую, влажную голову ему на колени. Он даже охнул от неожиданности.

— Вот даже как! Да ты, Барбос, ручной совсем. Где ж хозяева-то твои? Никак ты не похож на бесхозного. Жаль угостить нечем. Самого бы кто угостил. Что ж тебя занесло-то сюда, а? Не знаешь? Вот и я, брат, не знаю. Смешно, но факт. Где я, и какой стати здесь — не имею никакого понятия. Будто целый кусок из жизни вынули. Что ж такое случилось-то, а?

«…Словно земля уходит из-под ног». Вообразите именно так. Уходит. Тоскливый холодок внизу, когда снится, что падаешь с высоты… А потом — тягостное озарение. Словно в темной комнате внезапно вспыхивает свет, и ты видишь, что вокруг тебя всё совсем иначе, чем ты себе воображал, повинуясь игре темноты. Всё иначе. Боже мой, неужели это было когда-то?..

Но сначала — голос. До него, голоса, он ее даже толком не разглядел.

Обретя после долгих мытарств и бедствий островок достатка, он, тем не менее, решительно предпочитал эти небольшие базарчики возле автобусных остановок кишащему благолепию гипермаркетов, где и продавцы, и покупатели схожи с обитателями кроличьей фермы. Один серый, другой белый. А на базарчике отчего-то не раздражало то, от чего коробило бы в любом ином месте: бесцеремонная толкотня, фамильярность, ложно-сиплые шансоны из динамиков.

Итак, сначала он ее даже не разглядел. Заметил лишь, что она, похоже, из новеньких, раньше тут торговала другая женщина, лет сорока с лишним, с лицом, похожим на подкрашенную древесину, одетая с дурацкою пестротой. Он таких называл «цветная капуста». На правой руке у недоставало безымянного пальца и на тыльной стороне запястья начертан был скрипичный ключ.

Эта была моложе. И, похоже, не слишком опытная. Все время настороженно оборачивалась по сторонам, отвечала невпопад.