Павел Брыков - Томас

Томас, отдохнув несколько дней, стал помогать Дов-Беру. Недели не прошло, а посетители «Тощей Эльзы» перестали драться, клиенты начали вовремя закрывать выданные Соболем кредиты, поставщики привозили самое свежее мясо и овощи, а заказчики пива теперь рассчитывались до последней копейки. Хозяин приятные перемены приписывал своему новому помощнику, хотя с чего бы это? — ведь Томасу отроду было всего двенадцать с половиной лет! Мальчишка! Мальчишка? Ой, ли...

Томасу «Эльзы» было мало. Вытащить кошель с ассигнациями у зазевавшегося бобра, пролезть ночью в окно и умыкнуть золотишко у глупцов, не доверяющих банкам;постоять на углу, пока новые знакомые занимаются делом у портовых складов — везде поспевал. «Ветерок! На мягких лапах пролезет там, где и кошка застрянет», — нахваливали его мазурики со стажем. Скоро смышленого и отчаянного не по годам парня, стали звать... Да, вы правы. Прозвище Тихоня и здесь прицепилось, как репей к хвосту, но не потому, что он вел себя незаметно, наоборот — скоро о Томасе знали все ревельские деловые и бродяги. Старые друзья теперь его немного побаивались, а новые удивлялись. Во взгляде этого, не по годам высокого худощавого мальчишки, они замечали серьезность и прямоту, какую редко можно было встретить у взрослого мужчины.

Томас разговаривал тихо — после возвращения никто не слышал, чтобы он повышал голос — работал ловко, за долю не грызся. Прошло всего два месяца, а Тихоня не только отошел от дел в «Тощей Эльзе», но вообще в Ревеле стал появляться редко. Сколотившайку из десятилетних пацанов-сирот, он стал гастролировать по округе. Мальчишки промышлял в Риге, Вильно, Пскове, даже Санкт-Петербурге! Где «тише-тише» там и Тихоня.

Вот то немногое, что мне удалось узнать о Томасе Чертыхальски из его прошлой, давно забытой им жизни. Описать его молодые подвиги, я при всем желании не могу, а выдумывать... В моей рассказке и так достаточно вымысла, но одно скажу — думаю, если нашего героя хорошенько потрясти, то из него столько тайн посыплется, — что мама дорогая! — на двадцать романов хватит!

Томас от тумбы с афишами свернул направо. Открывшаяся перед ним широкая улица горбом спускалась вниз, упираясь в ряды гаражей — отсюда, издалека, были видны серые стены, разноцветные квадратики ворот и залитые битумом крыши. Дальше, за кооперативом, возвышался террикон, словно исполинских размеров животное растянулось по земле и заснуло. Вдруг раздался лязг и на залитую солнцем улицу вылез шумный, как астматик, красный трамвай. Завернул и поехал с горки, звеня и тарахтя и раскачиваясь на повороте. Богатое воображение Томаса вдруг показало, как у этого трамвая отказывают тормоза, и он разгоняется, несется вниз быстрее, быстрее. Сходит с рельсов и со всей силы пробивает бетонные плиты, врезается в гаражи и, не встречая сопротивления, гигантской торпедой несется к террикону. В горе с шипением открывается провал и когда-то красный, а сейчас почти белый от цементной крошки вагон ныряет в черную бездонную пещеру. Тихоня ясно видел сыплющиеся из-под колес искры, слышал скрежет гнущегося металла, хлопки разбивающегося стекла и вопли падающих в преисподнюю людей.

Моргнул и морок развеялся: трамвай мирно спустился вниз по улице и, повернув налево, скрылся за тополями.

Что случилось? Почему лоб укрылся испариной, и сердце колотится птичкой в тесной клетке груди. Воздуха не хватает. Если бы волосы были короче, наверное, встали б дыбом. Что же произошло? Мир, как прежде, сияет всеми красками, воздух наполнен ароматами лета, ветер гонит по асфальту пыль и обертки из-под мороженого — всё идет своим чередом! Но почему в глазах темно, и до сих пор в его голове слышно эхо воплей падающих в бездонную шахту людей?

Чтобы унять дрожь в теле, Томас до боли в костяшках сжал кулаки и приказал себе успокоиться. Первый шаг самый сложный, а потом второй, третий, четвертый... Всё -внимание переключилось. Пошел по тротуару, почти побежал. Там, где рюкзак — ткань на спине хоть выжимай. Да он сейчас весь в поту! На ходу достал флягу с квасом, выпил всё без остатка. Полегчало: голова стала соображать яснее.

Так, нужный поворот направо.

— Ничего не меняется, — прошептал Тихоня.

Старые покосившиеся заборы с зарослями амброзии, вросшие в землю древние дома, печные закопченные трубы на шиферных крышах. Во дворах виноградники, растущие груши, яблони, абрикосы. Томас вдохнул знакомый до боли запах, и пусть перед ним был Коминтерновский тупик, но по сути или «по духу» перед ним открылся тот самый, родной его сердцу старый Городок.

Однажды крапленая карта судьбы Томаса легла так, что он был вынужден приехать сюда, на самый край света — в Донецкую степь. Это не заезженная метафора, а трезвая реальность тех давних лет. В те времена Никитовка была конечной станцией железной дороги «Никитовка-Львов». Дальше, до места жительства, надо было ехать на телегах, тарантасах, кибитках по грунтовой дороге. Перебравшись сюда, Томас мог бы рискнуть, выбрав светлый дом с палисадником, гувернанткой, чтобы прибирала и готовила — Тоня позаботилась бы, но... Он тогда скрывался, и ему пришлось стать невидимым, незаметным, как придорожная пыль. Он испарился, сжался до атома. Тихоня влился в людской поток, прущий подобно паводку весной со всех сторон на Донбасс. Это был вопрос жизни и смерти. А где лучше всего спрятаться от всевидящих вражеских глаз? Правильно — под землей. Поселился на «восьмом» руднике. Там же, на «Альфреде», так называлась шахта, и работал. Сначала был выжигателем, сменным кочегаром, а затем лампоносом, осланцовщиком, помощником коногона. Было ему тогда четырнадцать лет. Забойщиком, проходчиком и горноспасателем Томас стал уже после Революции.

То были легендарные времена, достойные барона Мюнхгаузена, когда жители Городка подвиги совершали чаще, чем ходили в церковь. То была эпоха борьбы с закостеневшим капиталистическим прошлым, Собачовками, Шанхаями. В конце двадцатых на субботниках всем миром ломали бараки, землянки, сараи и шахтерские мазанки. Однажды сносили центральную конюшню. Стены покосились, крыша со скрипом и уханьем обрушилась и вдруг под ноги людям бросились тысячи крыс. Хвостатых тварей было так много, что на какой-то миг вся земля стала серой... То-то у девок была истерика...

Разобрав халупы и бараки по кирпичику, по досточке, горожане построили бульвары, кафе и танцплощадки. Несколько землянок оставили, накрыв их стеклянным куполом, — показывать пионерам. Думали, с прошлым покончили навсегда, но Шанхай оказался живуч. После войны вылез в другом месте, с этим же названием и духом. Его тоже перепахали и для верности, как осиновые колья, вогнали в его тело бетонные сваи... Но... Стоит отойти от бульвара и вот — стоишь на пороге своего умершего вчера. Ручьи шахтной воды, пробивающие себе русла в жужелке; в канавах ржавые консервные банки, разбитые бутылки, четвертованные тельца пупсиков, размокшие пачки сигарет, пыль, грязь, удушливый химический запах.