Антон Лаптев - Сумерки

Повинуясь внезапному порыву, Софья накинула на плечи шубку, повязала голову платком и выбежала из квартиры. Как назло, извозчиков нигде не было видно. Но раз решив, Софья уже не останавливалась, покуда не доводила решенного до конца. Запахнувшись посильнее, она направилась прямо к Пяти углам, где находилась мастерская художника. Идя скорым шагом, девушка вскоре раскраснелась, а беличьи щеки ее стали пунцовыми. Мысли же метались в голове, будто пришпоренные бойкими гусарами кони, несущиеся на врага.

«Что-то я ему скажу, как обращусь? Да он и на порог-то не пустит. А вдруг так разобиделся, что даже разговаривать не захочет. Эх, сама я виновата. И стыдно так, что хоть плачь. А что же делать, надо идти виниться».

Софья сама не помнила, как добралась до мастерской Ломакина. День был настолько суматошным и наполненным страшными событиями, что почти полностью вытряс силы из мужественной Софьи, а потому она добралась до ломакинской мастерской уже совершенно обессиленная.

Из последних сил поднялась Софья на мансардный этаж четырехэтажного доходного дома, где размещалась махонькая художественная мастерская, кою скорее можно было бы назвать каморкой. Остановившись у двери и оправив сбившийся платок, Сонечка, тяжко дыша, кротко стукнула кулачком. Ответа не последовало. И тут девушка обнаружила, что дверь-то открыта. После стольких ужасных испытаний, выпавших за сегодняшний день, Софья подумала самое плохое и, сильно толкнув дверь, решительно вошла в мастерскую. Одна лишь свеча, стоявшая на столе, освещала скудную обстановку каморки. Кроме стола, впрочем с трудом называемого столом, сделанного Ломакиным самолично из старой конторки, в мастерской был мольберт и кургузая кровать. В углу красовалась новенькая печурка, купленная Ломакиным совсем недавно на деньги от хорошего заказа. Около нее — трехногий табурет, на котором стояли ботинки, приготовленные для просушки. В другом углу на гвозде висело немногочисленное платье художника. Все остальное невеликое пространство занимали картины, эскизы и наброски. Самого Ломакина нигде не было. Софья остановилась, в растерянности оглядывая каморку, и тут взгляд ее упал на стоявший на мольберте портрет. Это был ее портрет, написанный художником явно по памяти. Софья подвинула стоявшую на столе свечку к самому краю, так, чтобы желтый свет падал на холст, и принялась его разглядывать. Ломакин изобразил Софью в голубом вечернем платье, что, по его же собственным словам, так хорошо шло ей, подходя к роскошным бровям и темным глазам. При всем явном сходстве портрета с оригиналом Софья нашла, что художник чрезвычайно приукрасил ее, сделав более красивою, нежели в реальной жизни, и даже придав вид некой утонченной дамы из высшего света. Сонечке тут же вспомнились слова одного студента, знакомого семьи генерала Гаврилова, сказанные ей, что Софья походит на одну из героинь модных ныне романов, умную и роковую. Именно такая героиня смотрела с портрета на Софью, которая столь сильно увлеклась изучением, что и не заметила, как дверь в каморку приоткрылась и в нее вошел Ломакин, несущий дрова для растопки печки. Он остановился, удивленно глядя на незваную гостью, не в силах пошевелиться и не производя ни единого шума. Однако одно из поленьев предательски выскользнуло из рук и с громким стуком упало на пол. Софья сильно вздрогнула и обернулась.

— Ах! — воскликнула она, не признав сразу в полутьме в темной фигуре, стоящей у дверей, Ломакина. — Родион, как вы меня напугали.

Ломакин пробормотал извинение и прошел к печке. Он молча сосредоточенно стал запихивать в него поленья, одно за другим, а затем, запалив от свечи лучину, попытался разжечь их. Лучину задуло, и огонь не захотел разгораться. Ломакин заскрежетал зубами.

— Ну кто же так делает! — воскликнула Сонечка.

Она скинула шубку, опустилась рядом с Родионом на колени и ловко разожгла поленья в печи. Когда огонь с треском занялся сухими поленьями, она поглядела на сосредоточенного Ломакина и впервые за день улыбнулась.

— Господи, Родечка, до чего же приятно видеть вас! — воскликнула она.

— Да? И мне вас, Софья Семеновна, тоже, — признался художник.

Софья поднялась с колен и машинально отряхнула юбку. Она не знала, что же ей теперь говорить, так как вроде бы и мориться более было не нужно. Все получилось как-то само собой, легко и просто, чего уж Софья никак не ожидала. Поэтому она вновь вернулась к разглядыванию собственного портрета, освещаемого теперь еще и разгоревшейся печкой. Ее тень, сильно удлиненная на стене и преломляемая у низкого перехода стены в потолок, пугала, искажаясь и кривляясь, словно уличный фигляр, скорее страшный, нежели смешной.

— Нравится ли вам сей портрет? — осторожно спросил ее Ломакин.

— Очень! Он очень хорош, — призналась Сонечка. — Вот только вы меня слишком уж приукрасили. Я не такая… не такая красивая, — смело выговорила она.

— Отчего же? Вы очень даже красивы! — внезапно сказал Ломакин, сам от себя не ожидая подобного откровения.

Софья сильно покраснела от удовольствия и смущения.

— Но я не вижу здесь идеи, — неожиданно сказала она и тут же пожалела о сказанном.

Софья каким-то особым женским чутьем почувствовала, что художник чрезвычайно расстроился.

— Да, — сумрачно глядя на портрет, согласился Ломакин. — И я тоже не вижу. Я, признаться, Софья Семеновна, во многом не прав был в отношении того, что вам давеча про идею говорил. Нет в моей живописи никакой идеи. Это не значит, что ее вообще в живописи нет. Просто я ее передать не могу, а уж других этому учить тем более.

— Неправда! — вспыхнув, в сердцах воскликнула Сонечка. — Это все неправда, что вы говорите. Это на вас так суд подействовал. На самом деле завтра вы будете совершенно иначе думать и говорить. У вас в картинах есть прекрасные идеи. И вы по-другому людей видите, чем иные художники.

— Возможно, — грустно сказал Ломакин. — Вы правы, Софья Семеновна, я сегодня многое из суда над вашим батюшкой вынес. Мне теперь многое открылось в другом свете. Все просто. Я — не художник. Это факт установленный. В том смысле, что пишу я, может быть, и хорошо, а вот идею передать не могу. Пытаюсь, стараюсь, но Бог таланта не дал, вот ничего и не выходит. А идей у меня много. Иной раз даже чересчур. Спать не могу, брожу тут по мастерской, мечусь, словно зверь какой-то, а все выхода найти не могу. А вот нынче понял, почему выхода-то нет. Потому что не там я его ищу. Другие не картины пишут, а дело делают. В ином себя находят и идеи свои в жизнь воплощают. Ведь посудите сами, Софья Семеновна, насколько это прекрасно, когда ты делаешь что-то на благо людей. И мучаешься за идею. Вот вы давеча меня с Иисусом сравнивали. Из-за моих волос и бороды. Я понимаю, что только из-за этого. А вот я не хочу, чтобы только лишь из-за внешнего сходства. Я хочу, чтобы и из-за дел моих, из-за служения благородной цели вы меня сравнивали со Спасителем. За благородную идею можно и на костер пойти, и на крест. Я ведь готов. Морально созрел к этому. И уже теперь ни за что со своего пути не отступлюсь.