Антон Лаптев - Сумерки

— Да, — закивал головою Безбородко, чрезвычайно увлеченный рассказом. — Батюшка покойный никогда меня с собой даже на зайцев не брал.

— Понятно. А вот среди охотников много таких историй гуляет, когда они думали, что ружье не заряжено, а оно стреляло. Знаете, как в казармах военные говорят? Раз в год и палка выстреливает.

Граф невесело усмехнулся.

— В общем, убил я канарейку, — продолжил он тихим голосом. — Одни только перья в клетке остались. Будуар наполнился дымом, запахом пороха. На выстрел сбежалась прислуга. Все шумят, кричат, а Лиза стоит как окаменелая у клетки и неотрывно на свою любимицу, вернее, на то, что от нее осталось, смотрит. Затем поворачивается ко мне, бледная как мел, и говорит: «Ты, Гриша, теперь подлец из подлецов, потому что тварь бессловесную, беззащитную убил. Я тебя более видеть не желаю. А за то, что ты совершил, я тебе отомщу». Сказала все это тихо так, скорбно, но уж лучше бы Лиза мне скандал закатила, потому что чувствовалась в ее словах такая сила и ненависть, что я сразу понял — она шутить не будет. И сколько я ни объяснялся, сколько бы ни доказывал, что я не виноват, что я не знал о заряженном ружье, — ничего не помогло. «Извольте выйти из моего будуара и впредь без приглашения сюда не входить», — объявила жена. Что делать, я ушел. Господи, и ведь все из-за какой-то паршивой канарейки!

Граф налил из графинчика коньяк, выпил и тихо крякнул.

— Я тут же поехал на птичий рынок, привез оттуда новую канарейку — и к жене. А горничная меня в будуар не допускает. Я через нее канарейку передал, так не прошло и минуты, как ее мне вернули. Я ее в людскую отдал, где новая канарейка к утру уже издохла. Говорят, будто она без своего товарища кенаря жить не может. Не знаю, первая-то нормально жила. Так мы и стали жить: Лиза на своей половине, а я на своей. Однако через несколько дней приносит мне ее горничная записку. В записке приглашение пожаловать в будуар. Я обрадовался, думал — простила, чуть не бегом влетаю в комнату, а Лиза мне холодно и говорит, словно ледяною водой обдает: «Вы, милостивый государь, не желаете сопроводить меня на бал, что дают князья Долгорукие? Я бы и одна поехала, не стала бы вас утруждать, да очень уж хочется, чтобы вы были при мне ныне вечером». Я конечно же согласился. Думал, что она еще сердится, что это так, остатки, не стоит обращать внимания, само пройдет. Поехали к полуночи. А надо вам сказать, что Лиза моя была удивительной красоты и на бал нарядилась так, что просто глаз невозможно было отвести. Едва мы вошли, как все присутствующие обернулись на нас и в восхищении на Лизу уставились. Многие мужчины бросились записываться к ней на танцы. А она рада такому вниманию, но вида не подает, только рука в белоснежной перчатке, что моим локтем поддерживается, легонько подрагивает от волнения и удовольствия. Лиза уселась в кресло, вынула маленькую записную книжку и стала записывать желающих танцевать. Однако я заметил, что чаще других она записала одного молодого и чрезвычайно пригожего собой камер-юнкера. Я сам не танцевал, только издали из-за колонн наблюдал за женой. Долго это продолжалось, но тут встретился мне старинный товарищ, который пригласил меня к буфетным столам угоститься шампанским. Вернувшись обратно в зал, я не нашел там ни жены, ни камер-юнкера. Ищу их глазами, а ко мне подходит княгиня Долгорукова. «Мой дорогой Григорий Александрович, — говорит она. — Мне надо сказать вам два слова по большому секрету. Извольте сопроводить меня в парк». Взяла меня под руку и чуть не силком за собой в парк повела. Вышли, а кругом уже ночь. «Идите вон к той беседке, — говорит княгиня, указуя веером на белеющие в глубине парка колонны. — Там вы найдете того, кого ищете». Ужасное предчувствие охватило меня. Я бегом помчался к беседке. Подбегаю, а они, видимо, услышали шум шагов, и мужчина, уж не знаю, камер-юнкер ли это был, бросился бежать через кусты, словно кабан при гоне, не разбирая дороги. Вбегаю в беседку. Там моя жена сидит и плачет. Стыдно стало, что поддалась соблазну, да еще из мести. И так мне ее в тот момент жалко стало, что я Лизу полуобнял и обратно в дом повел. Там сразу карету подали, и мы с бала долой.

Неожиданно мирно спавший доселе лакей Васька всхрапнул и что-то забормотал себе под нос. Граф недовольно скосил на него глаза.

— Едучи в карете и успокаивая Лизу, у которой случилась истерика, я решил, что все прошло, между нами более нет препятствий. Ту ночь я никогда не забуду, столь страстной и нежной она была. Тогда я решил, что никогда не упомяну о давешнем событии в беседке. Однако на следующий же день Лиза за завтраком неожиданно сама напомнила мне о случившемся, сказав, что я все себе выдумал и она просто гуляла в парке в одиночестве, а когда я вбежал к ней, то она испугалась меня и оттого заплакала. Стало быть, ничего не меняется и вновь остается по-прежнему. Представляете себе, сударь, мое положение. Я подумал и решил, что наилучшим будет устыдить неверную супругу. Несмотря на все протесты горничной, я вошел в будуар Лизы и начал с ней долгий обстоятельный разговор. Сначала она кричала на меня, затем нервно смеялась, а после, когда я несколько раз повторил жене, что она ныне падшая женщина, поникла головою. Через какое-то время я опять вернулся к Лизе, и все повторилось заново. Назавтра то же самое. Утром третьего дня Лиза слегла в горячке. Я послал за докторами, а к вечеру моя жена умерла.

— То есть как это умерла? — переспросил ошеломленный концовкой рассказа Иван. — От разговора? Такого не может быть!

— Может, Иван Иванович, еще как может, — со странным выражением одновременно грусти и затаенного злорадства объявил Драчевский. — Я сам немного увлекаюсь медициной, помогал докторам и кровь жене пускал самостоятельно, но ничего не помогло. Она умерла, — констатировал он, со значением глядя на Безбородко. — Само собою получилось.

Некоторое время после этого признания ехали в полном молчании. Было слышно, как кучер нахлестывал лошадей, цокая языком и покрикивая нечто, понятное лишь ему одному да лошадям.

Иван молча глядел перед собою, не решаясь обратить ясный взор на графа. Григорий Александрович, напротив, пристально оглядывал спутника, пока наконец не промолвил: — А вы, уважаемый Иван Иванович, меня, кажется, даже осуждаете.

— Вот вздор! — воскликнул Безбородко, стушевываясь и заливаясь румянцем. — Никак нет, не осуждаю. Ведь все случилось, как вы изволили говорить, само собою. За что же, позвольте спросить, я должен вас осуждать и какое на это право имею?

— А за то, что я стихи писать бросил, — был дан ему неожиданный ответ графа.

Огромные глаза, отливая синевою ясного неба, глянули на Драчевского.

— А вы как догадались? — откровенно удивился Безбородко.